Точно, я смогу еще ебать Елену, что она сможет сделать? Ничего. Позлится,
Поорет и успокоится. Я буду ее ебать каждый день, много раз, ведь нам, в
Сущности, нечего будет делать. При мысли о таком счастье у меня кружится
голова и, как при всякой мысли о Елене, встает хуй...
Это будет какой-нибудь Коннектикут. И мысленно я переношу место
Действия выдуманного мной похищения в дачу Алекса и Татьяны Гликерманов.
Дача мне их нравилась, мы с Еленой были там пару раз, когда еще были
Супругами. Теперь она, кажется, изредка бывает у них одна. Даже в клозете у
Гликерманов висят картины Дали, которого Алекс друг, ведь он, Алекс --
Директор очень модного модного журнала. В Татьяну же некогда был влюблен
Володичка Маяковский, а если вы помните, я уже где-то обмолвился, что дружил
В Москве с Лилей Брик. Странно, что судьба упорно связывает Эдичку с
Сексуальными преданиями другого великого поэта.
"Жена моя, не разведены мы до сих пор. Как же я тебя люблю", -- думаю я
С ужасом от открывшейся мне еще раз жуткой глубины пропасти моей любви. Я
Сделаю, сделаю это, убежденно говорю я себе. И пусть меня, если обнаружат,
Судят -- любовь всегда права, всегда права, и я это сделаю, ни хуя я судьбе
Не покорился, судьбе, отнявшей у меня Елену, только затаился на время,
жду...
Опадающие листья на этой даче медленно исчезли, но хуй до сих пор еще
Стоял, во мне было некоторое довольство, как будто я только сейчас выебал
Елену и внутри ее завязался этот таинственный процесс. Ух!..
Я очнулся от своих мыслей. Идею я запомнил и спрятал, и пошел к группе
Людей, из центра которой доносился гитарный рокот, ритмика какого-то
Ударного инструмента и хриплые голоса.
Мордастые парни, собравшись под деревом, чуть не соприкасаясь лбами,
Поют какую-то песню, ритмическую. Я почти не понимаю их песни, но они сами,
Кое-кто с татуировками, со вставными зубами, мне знакомы. В России в одно и
То же время, как и здесь, в Америке, появились такие же. Мы там у себя не
Знали, что мир живет по одним законам. Передо мной встает видение
харьковского пляжа...
Витька Косой, такой же мордатый, как эти мордатые, здоровый ногастый
Парень, обратившись лицом к еще более мордатому моему другу Сане Красному --
Мяснику, глядя ему в глаза, чуть не соприкасаясь с ним лбом, поет, дергая
гитару, "русский рок":
Зиганшин рок! Зиганшин буги! Зиганшин сорок дней во вьюге!
Мелодия этой песни пришла из радио-эфира, может, отсюда, из Америки, а
Ее слова, повествующие о попавших в бурю и подобранных американцами четырех
Советских солдатах-пограничниках сочинил русский народ.
Косой тогда только что приехал из Москвы, где он три года служил
Солдатом, и привез эту и еще десятка два-три подобных песен.
Они поют. Их обступили. Вот человек в плавательных трусиках с пальмами.
Все его называют "Голливуд". Прозвище это он получил за то, что говорил
цитатами из зарубежных фильмов. Например, идем мы по парку осенью. Голливуд
обязательно скажет: "Эти листья шуршат, как американские доллары".
Люди на Вашингтон-сквер совершенно те же. С небольшими, чисто
американскими отличиями, например -- цветные татуировки на коже, и то, что
Часть из поющих и стоящих вокруг -- черные. И все же я узнаю во многих своих
Далеких, давно уже спившихся харьковских друзей. С улыбкой мудреца замечаю я
И сидящих в обнимку на парапете двух вульгарных накурившихся
Девиц-блондинок. По их припухшим лицам, накрашенным и смазанным ртам и
Глазам я узнаю неизменных наших подруг -- девочек с Тюриной дачи -- Масю и
Коху, только что они переговариваются между собой по-английски. Другие
Зрители тоже знакомы. Этот вот -- с черными зубами -- Юрка Бембель, которого
расстреляли в 1962 году за изнасилование несовершеннолетней... А это
примерный студент-технолог Фима...
Удовлетворившись песней, по окончании которой вся поющая компания
Закусывает сигареткой марихуаны, я иду дальше, выхожу из парка к
Студенческому Католическому центру и иду по Томпсон-стрит, вниз, где,
Проходя мимо мексиканского ресторанчика, разглядываю мимоходом не
Перестающие меня удивлять разнообразно-необычные шахматы в витрине
Шахматного магазина. Порой я иду левее, по Ла-Гвардии, где захожу в магазин
Тряпок. Его владелица -- крупная белокурая полька -- говорит с кем-то из
Посетителей по-польски. Я неизменно отвергаю ее помощь и разглядываю шляпы.
Полька не злится, хотя я у нее никогда ничего не купил, а всегда только
Разглядываю. Особенное пристрастие у меня к белым вещам. Выйдя от польки, я
Пересекаю Хаустон-стрит, улицу скушную, захолустную как улица гоголевского
Миргорода, но с двухсторонним движением, и спускаюсь в Сохо.
Как бывало, идешь по улице, а перед тобой идет необыкновенный горбун
Или человек, у которого на пол-лица лишай, то тебя, бедного нормального и
Скромного, уже никто не замечает. Так в Сохо. Человек, идущий по улице в
Рыцарских доспехах и как бы в стакане из американского флага, тоже меня не
Удивил. Никого он не удивил, разве что туристов из Оклахомы или Вайоминга. У
Них в диких степных штанах, как говорят, увидят длинноволосого или
Педераста, то изобьют непременно, как в России когда-то били людей, носивших
Узкие брюки и длинные волосы. Тут туристы ведут себя вежливо.
Содержимое галерей Сохо давно мне приелось. В Сохо я бываю со дня
Своего приезда в Америку. Деревянные велосипеды, деревянные пишущие машинки
И деревянный же шопинг-бэг, или деревянное растение вместе с тоненькими,
Колеблемыми ветром листьями, так же как и скелет огромной рыбы -- все это я
Равнодушно провожаю глазами. И художник -- маленький японец, тоже сделан как
Бы из дерева, такие скулы, такое лицо, хрящеватые уши. Я привык к
Современному искусству еще в Москве. Добрая сотня художников были моими
Друзьями. Я не удивляюсь фотографическому циклу, изображавшему пробивание
Дыры в доме, поперечным разрезам комнат, видам справа и слева, сверху и
Снизу, и в довершение всего выставленному куску стены вместе со штукатуркой,
Я не удивляюсь. Мешки из тюля в галерее Кастелли -- баснословно далекий
Когда-то из России Раушенберг вступил в свой салонный период. Куда больше
Нравится мне его работа в Модерн-арт на 53-й улице -- брезент, железо,
Использованная автомобильная шина -- все грубо и резко -- в картине виден
Протест. Теперь Раушенберг мэтр, светило, его купили, его работы стоят
Огромных денег и естественно -- вряд ли он сам это понимает -- тюлевые мешки
Это его салонный период, пюи-де-шаванство, он стал светским художником,
Украшающим, благолепным. Мне жалко исчезнувшего из его работ брезента,
Грубой фактуры. Америка разделывается со своими художниками другими
Средствами, чем Россия. Впрочем, Россия тоже умнеет, и выставка моих друзей
-- крайне левых художников -- в Правлении Союза художников СССР тому пример
-- управляющие русские учатся у своих американских коллег более современным
Гуманным средствам убийства искусства, а именно: хочешь убить художника --
купи его...
Посетив все галереи, которые находятся в том же здании, что и галерея
Кастелли, я обычно спускаюсь на Вест Бродвей. Бродят люди. Художников я
Всегда отличаю. Мне знакомы их лица, как и лица мордатых парней с
Вашингтон-сквер. Это лица моих московских друзей художников. Бородатые,
Внешне одухотворенные, или напротив -- неприметные, замученные ли работой
Или свежие и нахальные, они знакомы мне до ниточки морщин, так же как и лица
Их подруг -- верных, прошедших с ними сквозь многие годы, и случайных,
Веселых спутниц по постели, выпивке и курению, не затронувших души, сегодня
Прибывающих, завтра уходящих. В апреле и марте мне хотелось жить в Сохо, я
Рвался туда, мне хотелось жить в небольшом доме, знать всех соседей
Художников, сидеть по вечерам на ступеньках этого дома, пить пиво, трепаться
С соседями, завести прочные связи, мне так хотелось, но лофты чрезвычайно
Дороги, и тогда я не осуществил своей мечты. Сейчас, когда я стал спокойнее,
Я уже не хотел бы жить в Сохо. Я понял, что я очень изменился, что меня уже
Не удовлетворяет только искусство, и люди искусства, и то, что когда-то
Делало меня счастливым, тот богемный, веселый образ жизни уже невозвратен, а