Служба Богу в храме, собственно культ — это святая святых
конфессиональной практики. Богослужение мистично, иррационально и
консервативно. Поэтому в различных конфессиях богослужение дольше,
чем все другие области и виды религиозной деятельности, сохраняет
вероисповедные традиции в их первоначальном виде.
И все же десятки столетий, на протяжении которых развертывается
история религий, приводят к изменениям и в богослужебных ритуалах.
В том числе — к изменениям в языке культа.
В христианстве протестантизм в наибольшей мере допускает сближение
конфессионального и светского языков. Поэтому протестантское
богослужение всегда опиралось на народные языки.
В католических странах, притом, что с IX в. разрешалась храмовая
проповедь на народных языках и с XIV—XVI вв. распространяются
переводы Писания, богослужение еще долго велось на латыни (народные
языки звучали главным образом в проповеди, а в ряде стран также в
чтениях из Писания и молитвах). Второй Ватиканский собор
(1962—1965), провозгласив общий курс Аджорнаменто (итал.
aggiornamento — ‘осовременивание’), разрешил службу на народных
языках.
Вопрос о богослужении на русском языке горячо обсуждается и в
Русской Православной Церкви. О нем говорили еще в конце XIX в. На
церковном Соборе в 1917—1918 гг. 80% иерархов высказались за
русификацию богослужения — иначе (повторялись слова апостола Павла)
«люди не назидаются». Дискуссия продолжалась до 1943 г., пока ее не
оборвало государство, запретив всякие попытки ввести русский язык в
богослужение. Атеистическую власть вполне устраивало, что народ
ничего не понимает в храме. После 1943 г. разговоры о богослужении
на русском языке сразу воспринимались как церковное диссидентство,
протестантизм и даже политическая неблагонадежность.
После 1989 г. дискуссии возобновились. Появились и священники,
которые в своих приходах пробуют в какой‑то мере русифицировать
церковнославянский язык, звучащий в храме. Иногда это касается
чтений из Писания, реже — литургии.
Московский священник о. Георгий Кочетков вспоминал, что когда он
служил в церкви чтецом, то пробовал переводить некоторые места. И
вот какую он видел реакцию верующих: «И народ с радостью принимал,
хотя и не совсем понимал, что происходит и как, воспринимая это как
я с н о е ч т е н и е» (Кочетков, 1993).
* * *
Разные конфессии в разной мере допускают перевод текстов
религиозного канона на новые языки. Эти различия можно
констатировать; по‑видимому, их можно характеризовать в таких
терминах, как «традициональность», «степень адаптивности»,
«динамичность», «иррациональность», «мистичность»,
«рационалистичность» и т.п., но при этом важно исключить оценочные
и полемические суждения. В вопросах веры «рационализм» не лучше и
не хуже «мистики». То, в чем один человек видит «поразительный
консерватизм», другому покажется «надежной устойчивостью»,
«верностью своим корням, истокам». Любые «советы постороннего»
(‘как им обустроить свою веру’) здесь были бы неуместны, а оценки —
неэтичны.
Как найти меру в «осовременивании» религиозной традиции? Что и как
переводить? Всегда ли не до конца ясное слово надо заменять
общеизвестным? Любые подобные вопросы — это внутреннее дело самих
конфессий как организаций верующих. Практика, которая использует
вероисповедание как рычаг в национально‑языковой или иной политике,
так же порочна, как и практика, для которой национально‑языковые
проблемы — только аргументы в религиозной пропаганде. «Итак,
отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф 22, 21).