ЧужойАвтор: Екимов Б.П.
ЧУЖОЙ
Лет десять назад, когда лишь принимался я за литературное ремесло,
а работал на большом заводе, в то давнее теперь уже время, надумал
я провести отпуск на хуторе. Приятель мой работал в тамошней школе
и звал, обещая тишину и покой,- дело не лишнее, когда проводишь
день за днем в цеховом грохоте.
Сошел я с поезда на станции Жутово, и лишь двадцать километров
отделяли меня от цели. Двадцать, но долгих верст зимней сельской
дороги. Мне повезло: еще засветло сыскал я попутный «Кировец» и
покатил.
Кабина могучего трактора поднималась над землей высоко, она
просторная была и светлая. И неоглядными казались степь в ее зимней
бели и сизое зимнее небо над степью. Сугробы сдвинутого с дороги
снега вздымались внизу нестрашными хребтами и глыбами. Поднимался
буран. Снег пошел, и вокруг нашего стеклянного домика неслись друг
за дружкою белесые волны метели.
К хутору подъезжали в сумерках. Открылся он вдруг, в низине, и
после долгой дороги желтые огоньки его казались теплыми, радовали
глаз. Подъехал тракторист к самому дому. Тут меня встретили. И
началось доброе житье.
Приятель мой жил одиноко и трехкомнатную квартиру делил с совхозным
парторгом, который приехал на хутор недавно и пока без семьи.
Поселили меня в самой большой комнате, поставили раскладушку, стол.
Пустое жилье казалось просторнее и выше.
Поутру товарищ мой и парторг уходили на службу, и я оставался один.
Так хорошо было просыпаться в тишине и никуда не спешить.
Завтракать на кухне и глядеть в окно. Дом наш стоял крайним в
хуторе, а дальше лежала степь и белесое небо над ней. Рядом, в двух
шагах от дома, пряталась под снегом речка. Талы, вербы и тополя
темнели вязью на белом снегу. А из комнаты моей виден был весь
хутор: два десятка домов, школа да совхозная контора, баня на
отшибе, скотные базы — вся жизнь на ладони. Вот к магазину трактор
подошел, с будкой, что-то привез. И сразу потянулись бабы из домов,
из конторы, потом от фермы.
А в доме было тихо, лишь ветер гудел. И хорошо было сидеть за
столом, читать и временами глядеть в окно. Было хорошо и как-то
непривычно после города, завода, грохота, беготни. Все это осталось
где-то и так далеко, что даже не верилось. Казалось, есть только
одна жизнь — вот эта, в покое, в тиши, в зиме.
Приходил мой товарищ и снова уходил в школу. К вечеру возвращался
парторг. Звали его Виктором, и отчество к нему еще не липло. Был он
молодым, рослым, рукастым и не парторгом гляделся, а работягой,
шофером. Он и вправду шоферил с юных лет, а потом поступил в
институт и учился заочно, и вот теперь, лишь месяц назад, прислали
его сюда, на это место. Новая работа была для него не в привычку,
тягостной, высидеть целый день в конторе он не мог, тянуло к
гаражу, к мастерским. А там — к делу. За это его ругали. И
директор, и районное начальство. Последний раз, уже при мне,
досталось ему за печку. Пришел он на ферму, а в бытовке печь дымит,
и скотники ругают начальство. Он разозлился, развалил печь, начал
перекладывать. А тут — директор. Снова ему влетело. Дома он отводил
душу. Ругался, смеялся сам над собой: «А ведь печь теперь не
дымит». Вместе с ним смеялись и мы. Длинные вечера не были
скучными. А днем я читал, ходил на лыжах. Есть в степных прогулках
своя неизъяснимая прелесть. Иные предпочтут леса и будут правы.
Прекрасен зимний лес, особенно в день солнечный: розовеющие
березняки, черные таинственные ельники, сосновый смолистый дух и
сами они богатыри в сияющих солнцем латах. Но степь я люблю более.
Хотя кажется, что в ней: унылая равнина, не тронет глаз. Лишь
далекий увал да малая теклина — и все. Но как хорошо глядеть,
озирая полмира. Просторная земля покойно дышит степным ветром, а
над нею небесная благодать раскинула крыла, охраняя. Просторная
родная земля и ты, живая душа,- и все. Вечная земная твердь, а над
нею — вечные же небеса и ветер — тоже без времени — и ты. И словно
уходит из души человечье — суета и тлен, иная кровь начинает
стучать в жилах, иные, высокие думы вдруг посетят, даруя неведомую
сладость. И кажется, пусть только кажется, что и ты каплю вечного
испил, на радость ли, на муку… Что ни говорите, а в степи легче
дышится и вольней душе. Я уходил в степь и часами бродил ли, бегал
на лыжах и чувствовал себя хорошо. На третий день к вечеру снова
шел снег, а потом стихло. Утром густой морозный туман лежал. К
самым окнам подступала белесая мгла, ничего не было видать. А когда
мало-помалу прояснилось, открылась глазу сказочная красота. Деревья
стояли пышнее летнего, только в зимнем наряде. Индевелые тополя
тянулись к небу столпами резного снежного дыма. Маковки их
розовели. Клены, яблони, вишни раскинули над землей белопенные свои
одежды. Смородиновая гущина над заборами закуржавилась, обратясь в
непроходимые сахарные дебри. Да что смородина! Даже сам забор,
мертвые планки его словно ожили и поросли белым кудрявым мохом.
Наскоро отзавтракав, отправился я бродить. И, на беду свою, пошел
нынче не в степь, а по хутору, дивясь сказочному его убранству.
Обошел я хутор, заглянул в магазин, в гараж, в мастерские, встретил
человека, что вез меня от станции. Потом в школу заглянул, в
контору, ходил и ходил, любопытствуя. За околицей стояли фермы, я и
там побывал, у скотины и у тех лошадей, которых в тепле и холе
держали, для стран иных, где балуются кониной. Я ходил и бродил,
как всякий человек любопытный, что-то спрашивал, о чем-то говорил,
не думая о худом. Назавтра сидел я дома, когда объявилась гостья. Я
видел ее и прежде, нашу хозяйку, моложавую женщину. Она ведала
бельем и уборкой комнат, но прежде в разговоры не вступала. Нынче
же она оказалась словоохотливой. — Пишете? — спросила она,
оглядывая бумаги и книги на моем столе. — Пишу,- отозвался я. — А
про что вы пишете? Про нас? — Про кого про вас? — не понял я. — Ну,
про наш совхоз. — Нет,- ответил я. — Про совхоз не пишу. Как,
наверное, всякий начинающий литератор, про свои писания говорил я
неохотно, стесняясь их. Но женщина была настойчивой. — Так про что
вы пишете? — не отставала она. — Да так… Всякое… — мялся я, не
зная, что ответить. — Для себя кое-какие записки. Читаю, выписываю.
— Но вы же в газете работаете? — Нет, на заводе. — Знаем, знаем,-
понимающе протянула женщина.- Мы все знаем. И тут меня осенило. На
подоконнике, куда вывалил я содержимое своих карманов, среди
прочего барахла лежала красная книжечка сотрудника областной
газеты. Я кое-что пописывал для них, изредка. На эту книжечку и
намекала женщина. — Знаем, знаем… — говорила она. — Вы вчера целый
день ходили, расспрашивали, теперь пишете про нас. — Нет,- честно
ответил я. — Не пишу я про вас и не собираюсь. Женщина мне не
поверила. Она прибирала в комнате, но все косилась на стол мой. С
тем и ушла. На следующий день, и опять с утра, объявился новый
гость, теперь мужчина. Представился он внештатным сотрудником
милиции, удостоверение показал, но зато и мои документы попросил.
Он сел возле окна и листал мой паспорт, разглядывая его так и эдак,
словно надеясь прочесть что-то иное, там не написанное.
Полистал-полистал и спросил, доверительно так, по-свойски: — Вы
надолго к нам? — Не знаю,- ответил я. — Думаю, на весь отпуск. —
Весь отпуск у нас? Зачем? — Как зачем? Отдохнуть. — Отдохнуть? —
рассмеялся мой собеседник — У нас? Ну, даете… — и он снова смеялся,
негромко, но искренне. — Почему же у вас нельзя отдыхать? —
недоумевал я. — Тихо, спокойно, снег. Прекрасный отдых. — Ну, да… —
он ни единому слову моему не верил.- В Крыму отдыхают, уверенно
сказал он. — На Кавказе. Или в Москву можно поехать, там музеи,
магазины. А у нас… Паспорт он в конце концов вернул. Посидел еще
недолго, поглядывая на стол, на бумаги. Посидел и ушел. А после его
ухода мне уже не работалось, как-то стало на душе нехорошо. И
против такой беды одно лишь средство: на лыжи — да в степь. Так я и
сделал. И весь день, дотемна, провел в чистом поле. Ушел далеко,
бежал и бежал, лыжи легко несли. В степи было тихо и пустынно. Лишь
единожды за день показалась вдали рыжая лиса и ушла. В сумерках
вернулся я домой, решив никому ничего не рассказывать. А наутро,
позавтракав, сидел за столом и ждал. Не читалось мне и не писалось.
Я сидел и ждал гостя. Чутко прислушивался к шагам на лестнице, к
людскому говору и ждал, долго, но не напрасно. Гость объявился
ближе к полудню. Был он молод, при галстуке, представился
инструктором райкома. — Ну, как? — спросил он почти с порога. — Как
живем? — И, не дожидаясь ответа, обошел всю квартиру, оглядел ее
комнаты. — Здесь, значит, учитель, а здесь — парторг,- точно
отгадывал он. — А здесь — вы. Он остановился передо мной,
спокойный, доброжелательный, и глядел пристально. А я сидел, сидел
и думал: «Зачем? Чего ему нужно? Кому я помешал?» Поговорили.
Разговор был общим, о жизни, о литературе, о всяких всякостях. Но и
он, этот инструктор, как и прежние мои гости, все поглядывал на
бумаги, лежащие на столе. Так хотелось ему в них заглянуть. И от
любопытного этого взгляда невольно я заслонил свою работу: сдвинул
листы и книгой их прикрыл. А потом мне уже никуда не хотелось идти.
Я сидел, курил. Кончился табак. Магазин лежал за совхозной
конторою. Я контору уже проходил, когда из дверей ее вышел мужчина
в темном драповом пальто с каракулем. Мы встретились глазами лишь
на мгновение. Я пошел дальше, но чуял на спине своей тяжелый,
из-под набрякших век взгляд. Пора было уезжать. Я оставил себе день
на прощанье. С утра ушел на лыжах. День был славный, солнечный,
снег отмяк, и уже не похрустывала, а вминалась снежная корочка. И
возле черных будыльев коровяка оттаяли крошечные воронки. Но
вернулся я домой засветло, успел приготовить ужин, сходил за вином
для прощания с товарищем моим и Витей-парторгом. Товарищ пришел
вовремя. А вот Виктора мы ждали-ждали и дождаться не могли. Не
могли дождаться и ужинали без него. Виктор приехал поздно. Он с
порога узрел наше застолье и одобрил: — Правильно! Выпьем. Ну их
всех… — Где это ты?.. — засмеялся приятель мой. — Неважно,- сказал
Виктор. — Все. Сяду за баранку, и все… Он был не злой, а какой-то
словно растерянный. Он горячился, а на меня не глядел. И я все
понял. — Уезжаю завтра,- объявил я. — Как? Куда? — не понял Виктор.
— Домой. Хватит. Нагостился. — Почему? Никуда не поедешь. Живи!
Пошли они… — Да что ж мне тут, вечно жить? Пора. На простецком лице
Виктора все можно было прочесть: какой-то испуг и радость. — Тебя
же из-за меня вызывали,- сказал я прямо.- Из-за меня? — Неважно,-
ответил Виктор. — Но я… — загорячился он. — Живи! — Да нет, мне
пора. Он был хорошим мужиком, этот Виктор, совестливым. Но от
«баранки» он уже ушел, и назад не было возврата. В райцентре жила
его семья: жена и дочка. И они уже надеялись на иное. Да и сам он
тоже. И мой отъезд все решал по-доброму. Мы засиделись допоздна.
Виктор чувствовал себя виноватым, а виноватым быть не хотел и
потому говорил, говорил. Он рассказывал о директоре совхоза, о
хозяине, что-то о темных его делах. Теперь я забыл. Но через много
лет я помню странную фамилию директора: Купейко. Назавтра я уехал.
Домашние мои удивились. Ведь собирался на весь отпуск, а он был у
меня длинный — горячий цех. Собирался надолго, а вот… А я и теперь
жалею. Десять лет уж прошло. А я как вспомню тот хутор, потерянный
в снегах… Вспомню — и на душе делается нехорошо.