В настоящее время детская жизнь, детское образование и воспитание начинают занимать очень большое место в мыслях людей, и часто бывает, что те, кто стоит близко к детям, мало-помалу приходят к сознанию, что не все в жизни детей для них ясно и определенно и что многое нужно пересмотреть, передумать вновь и создать общими усилиями новое отношение взрослого общества к детям, считаясь с их запросами и требованиями.
Появляются откуда-то неизвестные до сих пор права слабых, почти незаметных существ; создается огромное социальное движение, стремящееся внести в детскую жизнь элементы свободы, самостоятельности, труда и солидарности.
Если дети что-либо думают, желают, мечтают, то надо сделать так, чтобы многое, находящееся внутри их, вылилось наружу, вошло в их текущую жизнь. Нужно помочь им: ведь им некуда уйти, нечем защититься.
На пути к организации трудовой школы стоят два глубоко укоренившихся общественных предрассудка; это, во-первых, идея необходимости подготовки детей к будущей жизни, деятельности, карьере (социально-воспитательный предрассудок) и, во-вторых, вера в непреложность существования законченного цикла знаний, строго определенного для каждой ступени жизни, цикла, контролируемого экзаменом и награждаемого дипломом (учебный предрассудок).
Мы привыкли готовиться к жизни и очень редко живем по-настоящему. Элементарная школа готовит в гимназии, гимназии в университеты, университеты к службе, жизни, положению в обществе. Отсюда и идет вредоносный утилитарный взгляд на науку как способ процветать в обществе. Вся система подготовки штемпелюется дипломом. Это то, что талантливейший педагог проф. Ал. Фортунатов назвал папирократией – властью бумажки, на которой написаны ложные достижения и заслуги человека.
А между тем передовыми мыслителями-педагогами всегда утверждалось осуществление возможно полной детской жизни сейчас, без мысли о том, что даст будущее. Должна быть поставлена такая задача педагога: «Вернуть детство детям». Грозный призрак будущего устраняется, и перед нами развертывается реальная детская жизнь с ее неимоверно богатым содержанием и целесообразностью.
В самом деле, становится несносным работать и знать, что ты не понимаешь тех детей, которых так любишь, что забыл самого себя.
Раз мне пришлось наблюдать, как в течение трех дней маленькие дети промывали в теплой воде песок из аквариума. Мне показалось неестественным, что дети так долго не могут достигнуть результата, и я посоветовал поставить банку с песком под кран, где песок промоется в полчаса.
«А почем ты знаешь? – заметил мне один маленький философ, – может, нам приятно полоскаться в воде. Она теплая».
Да, я не понял простой вещи. Не понял, что в этом случае процесс имеет большее значение, чем результат, что у детей была игра с водой и им нравилось зимой ощущение теплой воды.
Основное отличие между детьми и нами состоит в том, что они растут, развиваются, – у нас же рост закончен. Неустойчивость является законом у детей и недостатком у взрослых. Поэтому нам трудно понять детей.
Самая важная работа наша должна быть направлена на то, чтобы сохранить то, что есть в детях. Чтобы можно было построить идею разумной школы – назовем ее трудовой, творческой, школой жизни, новой школой, школой игры, школой-общиной, школой радости, школой детства, свободной школой, школой будущего, домом свободного ребенка, социальной школой, – она должна самым тщательным образом опереться на ребенка.
Школа для детей, а не дети для школы.
Все, чему нужно учить в такой школе, – это учить работать. С этой точки зрения понятие о разумной школе может быть таково: школа есть место, где обрабатываются, систематизируются результаты своего личного опыта и приводятся в связь с результатами чужого. Моя педагогическая вера выросла из отрицательной оценки педагогики (1924).
Сравнительно поздно меня стала увлекать педагогика, и с нею пришли ко мне живое дело, товарищи по работе и широкие идеи. Оглядываясь на прожитые годы, я не могу не спросить себя, что же толкнуло меня на это дело, толкнуло так, что приходится отдавать ему все силы?
Охваченный сильным педагогическим устремлением, я все-таки не читал почти никаких педагогических книг. А если и читал, то оставался к ним равнодушным. Мне казалось, что ярко живший в душе личный, испытанный на себе в школе опыт применения педагогических приемов дает мне право определенно судить о том, как не надо заниматься педагогикой, и хотелось поэтому поскорее начать действовать самому. Таким образом, можно найти, откуда пошли толчки, давшие начало определенному педагогическому интересу, – это тяжкие психические раны, нанесенные уму годами учения в средней и высшей школе. Когда я учился, то постоянно чувствовал, что так, как меня учили, не надо ни учиться, ни учить. И моя педагогическая вера выросла из отрицательной оценки педагогики, примененной к себе.
НА ПУТИ К ТРУДОВОЙ ШКОЛЕ
Форпосты детского царства
Так много привлекательного в робинзонаде!
Всегда прекрасно начинать новую жизнь и с самого начала. Поэтому, вероятно, есть так много привлекательного в робинзонаде – этой вечной идее освежения жизни. Мы оба попали в полосу стремления к примитивной обстановке, радовались на себя и щеголяли тем, что у нас ничего нет – ни денег, ни квартиры, ни посуды, ни мебели, ни даже приличной одежды.
Хорошо было и то, что в старой, полуразрушенной даче, где мы хотели перевернуть новую страницу педагогики, стояла одна кровать, не было ни стола, ни стула, но зато был старый камин. С особенным удовольствием мы разводили огонь, ложились на полу, подвешивали чайник на проволоке и бесконечно пили чай с клюквенным экстрактом вместо лимона – самым вкусным напитком, который мне когда-либо прежде доводилось пить. Так же бесконечно, до позднего вечера, до тяжести в глазах, мы мечтали и строили планы будущего и разрушали настоящее. 27-летний студент и 33-летний архитектор были сами, как мальчики. Тому, как идет начало, я придаю огромное значение. Как бы трудно, как бы неудачно оно ни было, все же в нем всегда развиваются корни будущей работы.
Теперь же отмечу те мысли, которые обсуждали мы весной
1905 года в старом, заброшенном и пустом доме под Москвой.
Начнем попросту жить
Не надо никакой предвзятости – начнем попросту жить и будем вводить в эту жизнь то, что лучше всего создает живую детскую атмосферу, будем считаться только с тем, что мы увидим, а не с тем, что мы придумаем. Мы не должны быть связаны, мы должны построить детское дело, внимательно следя за жизнью. У детей нет предрассудков, они – настоящие творцы, полные верных инстинктов, чувств и мыслей, они лишены традиции, их подвижность и оригинальность – наши главные помощники; размеров той помощи, которую окажут нам дети, нельзя достаточно оценить.
Дети во всем свете одинаковы – везде у них нечто свое, детское, они очень общественны и чрезвычайно быстро ассимилируются друг с другом. На всем свете и во всех странах у детей масса общих игр, занятий, привычек. Поэтому надо держаться только того, что является общим для всех детей; такие общие основы только и могут дать настоящую постановку детской жизни.
У нас дети должны почувствовать себя маленькими распорядителями своей общей жизни; наша колония – это детский кружок, который сам для себя создает законы. У каждого из нас, взрослых, есть воспоминания о совместных предприятиях, шайках, играх, кружках. Мы всегда собирались вместе подальше от взрослых и сами устраивали свою жизнь и всегда делали из этого тайну. Теперь нам надо так устроить, чтобы все эти “тайны” были самым законным делом. Только это и дорого. Дети не могут жить нормально вне свободного общества детей. Нужно дать им возможность создать свое общество. Самое главное у детей – их общественные инстинкты.
Мы – товарищи детей
Мы должны делать все, что делают дети, и не должны цепляться за свой авторитет, чтобы не подавить ребят. Мы должны самым точным образом подчиняться всем правилам, которые вырабатывают дети. Чем больше они будут видеть в нас участников их жизни, ревностно исполняющих общие обязанности, тем лучше. Пусть они за нами замечают все промахи наши, тогда мы легче сойдемся с ними и добьемся искренних отношений.
Дети гораздо серьезнее, интереснее и умнее, чем мы предполагаем. Итак, поменьше готового: пусть дети изобретают, добиваются и ошибаются, мы будем им помогать, лишь бы только они побольше проявляли инициативы и интереса. И если создастся настоящая обстановка, то выявится то настоящее, что есть в них.
Надо отметить одно обстоятельство: как ни мечтали мы о том, чтобы дети до всего доходили своими усилиями, все ж мысль о том, что дети могут «дойти» одни, без нашей помощи, практически не осуществлялись нами, да и не по духу нам была она. Мы хотели жить и работать вместе с детьми, а не быть только зрителями детской жизни. И в нас обоих было очень много энергии. Дело, очевидно, зависело от известного «такта» вмешательства, которого нам, впрочем, не всегда хватало в должной степени.
Главное – схватить ту тонкую нить солидарности, общей работы, радости труда, которая должна, по моему мнению, так волшебно раскрываться, если дети чувствуют себя по-настоящему свободными.
Дети легче понимают друг друга, чем мы их, поэтому нужно, чтобы один – двое ребят поняли нас, а остальным они сумеют растолковать, что нам нужно, и более убедительным способом, чем то мы сами можем сделать. Завязать такие дружеские связи можно в беседе, во время работы, прогулки. Эти первые друзья возьмут на себя почин без нашего даже указания; к ним присоединятся незаметно и другие. Короче сказать, нам было трудно, и мы ждали помощи от ребят… Вполне естественно, мы за помощью обратились к тем ребятам, которые выделялись из общей среды. У нас такими были бойкие друзья Вася Таланов и Ваня Жегунов. Мы с ними стали советоваться о наших делах, поручали ответственные дела – сходить в лавку, затопить плиту, смотреть за книжками, которые кучкой лежали на окне, они чаще других входили к нам в комнату; у них часто бывали ключи от погреба; с ними мы перекидывались замечаниями, словечками.
Результаты сказались очень быстро. Оба приятеля бросили свои шалости, стали деловиты, и все стало кипеть в их руках. Они как-то «сразу» поняли нас, первые брались за свою работу, и мы быстро почувствовали большое удовлетворение от сознания правильности своего «метода». Нам стало «легко».
Тем более тяжело было выдержать первый серьезный удар жизни. Как-то за домом приятель мой увидел неожиданную сцену вымогательства: для наших друзей, так помогавших нам в налаживании трудовой жизни, наиболее слабые должны были бегать в лавочку за папиросами. Как жестоко было для нас убедиться в том, что не все то, что нам представляется, на самом деле оказывается правдой, и очень хотелось обвинять кого угодно: сначала детей, потом их среду, семьи, только не себя. Удивлялись мы тому, что сами угнетаемые больше всего защищали своих угнетателей. Чувствовалась слепая, упорная сила товарищества, и очень немного нужно было времени на то, чтобы превратить наш веселый, дружный, как нам казалось, кружок в два лагеря – «мы» и «они», в учителя и класс – в тайных врагов, в лучшем случае находящихся в состоянии вооруженного мира.
Несколько раз мы не могли удержаться и шли по скользкому пути, выпытывая, обращаясь к искренности детей, к чувству товарищества, предлагая защиту против обидчиков; все это воздвигало стену между нами и ребятами; мы чутьем быстро улавливали это и останавливались.
Нужно было переходить к новым формам общей жизни, проводя в жизнь ясно и резко те начала товарищества, которые сплотили ребят и чуть не отделили нас окончательно от них. Наша совместная с ними жизнь висела на волоске. И мы решительно пошли навстречу ребятам.
Сходка
До сих пор мы только говорили о детской самостоятельности, а на самом деле все делали за них сами. Надо их подтолкнуть к тому, чтобы у нас образовалась своя детская республика, чтобы все дела колонии решались ребятами и чтобы мы сами были товарищами не на словах, а на деле, подчиняясь общему решению, как бы оно нам ни казалось неправильным, если только оно состоялось. Мы можем агитировать, спорить, но показывать полную готовность подчиниться общему решению.
Сходка – это было нечто безусловно новое, что вошло в новую жизнь. Разумеется, детская жизнь шла, как она всегда идет, со всей ее подвижностью, неустойчивостью и движением, и эта полная, разнообразная, веселая и шумная жизнь протекала неровно. Были и стычки, нелады и между ребятами, и в хозяйстве. Сходки наши давно уже стали не только хозяйственным регулятором, на них стали разбираться не только действия наших дежурных, но и весь распорядок жизни, взаимоотношения и правила поведения.
Укрепили значение сходки некоторые случаи из нашей жизни, оказавшиеся своеобразным и очень трудным испытанием прежде всего для нас самих.
Очень скоро двое уборщиков, как оказалось, совсем не мели комнат; их заставили дежурить еще раз. Пострадала и партия поваров, оставивших кухню неприбранной. Виновные защищались сперва на сходке очень ретиво. Но когда дело разъяснилось, то они, к моему удивлению, как-то сдались и на следующий день выполнили свое дело аккуратнее обыкновенного. Но уже когда им пришлось снова вступить в дежурство, они оказались ревностными контролерами и довольно сурово принимали свое дежурство от предыдущей партии, заставив товарищей доделать то, что, по их мнению, было плохо сделано. И более развитые предупредительно приглашали других проверить свою работу, чтобы избежать разговоров на сходке.
Попался и я со своим товарищем Мишкой. Он должен был вымести спальню и как будто сделал это. Но, как оказалось после, смел весь сор под одну кровать и ушел. Кто-то из колонистов случайно заглянул под свою кровать и увидел там кучу сора. Сбежалась вся колония. Меня подняли на смех. Ребята кричат:
– На второй день!
Пока, быть может, только в виде шутки: некоторые считают шутку неуместной и оправдывают меня: «Виноват ведь один Мишка». Тут возник и теоретический вопрос об индивидуальной или коллективной ответственности.
Одно было мнение:
– Ведь Мишка мел, он и отвечай.
Другие возражали:
– Дежурят-то вместе.
Я вмешиваюсь и спешу объяснить, что считаю себя виновным вместе с Мишкой, на которого не должен был полагаться, и, по правилу, мы должны отвечать оба. Я видел удовлетворение в глазах ребят: очевидно, они сочли бы неправильным исключение меня из общих порядков. И то, что я подчинялся без спору, было, очевидно, им приятно. Следующий день мы с Мишкой дежурили опять при добродушных шутках колонистов.
Был и еще случай, гораздо серьезнее.
По вечерам мы всегда собирались перед домом играть в городки. Ребята стали играть очень хорошо, и партии собирались почти равные. Сережа в игре почти не уступал мне. Он был очень меток. Однажды нашей партии что-то не повезло. Я промахивал удар за ударом. Сереже в пылу игры вздумалось подымать меня на смех, и в особенности когда он заметил, что я раздражаюсь. Чем дольше шла игра, тем больше я кипятился и тем больше ребята стали принимать участие в смехе надо мной. Шутки, как я чувствовал, заходили несколько далеко, но я никак не мог справиться с собой. Наконец ребята стали попросту меня дразнить. В досаде на себя, на неудачную игру, на ребят, которые скачут передо мной, я не выдерживаю, отталкиваю сильно Сережу, который вертится тут же, и заявляю:
– Я больше не играю, это не игра, а безобразие. – И ухожу к себе в комнату.
Я взволнован, обижен, огорчен страшно. Чувствую, что вышло совсем «не то», что я дошел до того, что еще немного и мог бы ударить того же Сережу; представляю себе, что ребята меня ненавидят, что все рухнуло между мной и ими, что мне нужно бросить колонию и уехать.
Прислушиваюсь. У ребят тихо. Слышно, что все вошли в дом и собрались в столовой. Ведут какой-то оживленный разговор, но воздерживаются говорить громко.
Я жду. Кто-то подходит к двери. Стукнул.
– Что тебе?
– Тебя зовут на сходку.
Мне невыразимо стыдно. Не знаю, что будет. Но, внешне спокойный, иду. Ребята серьезно сидят за столом. Их лица немного торжественны, особенно у Сережи, который заметно волнуется. Мне он неприятен все-таки.
– Мы собрали сходку, – говорит Сережа слегка дрожащим голосом, – против тебя. У нас в колонии драться нельзя. Потому что в драке можно и повредить что-нибудь. А потом, если у нас станут драться большие, то это будет плохой пример для ребят.
Он замолчал.
Вижу, что с напряжением ждут, что я скажу. Мне тяжело и стыдно за себя, но отвечать надо, и я не знаю, как начать. С внутренним вздохом начинаю объясняться:
– Я признаю себя виноватым в том, что сильно ударил Сережу. Только это я сделал не потому, что хотел побить его, а потому, что не смог сдержаться. Я вышел из себя, и если бы был спокоен, то, конечно, никого не ударил бы. Все, что я могу сделать, это попросить извинения. Я виноват, вот и все; если хочет Сережа мне поверить, что я это сделал не нарочно, то пусть и извинит меня.
Все притихли. Сережа протягивает мне руку, и мы миримся.
Удивительно прочувствовали ребята всю эту сцену. Я представлял собой довольно жалкую фигуру. Сережа скромно торжествовал; кое-кто из ребят смотрел на меня с испугом.
Гроза прошла. Настроение маленького кружка было тихое, сосредоточенное. От меня ждали чего-то; я чувствую перелом и начинаю говорить, увлекаясь победой над собой и втайне над ребятами.
– Это вы сделали очень хорошо. Так и надо делать. Вот я большой и сильный, никто из вас со мной не справится, а сходки я послушаться должен. У нас часто ребята боятся тех, кто сильнее. Я думаю, что надо бы перестать бояться и говорить на сходке. Все с одним сколько хочешь справятся. Ваше дело – никого не давать в обиду, стараться жить так, чтобы одни не брали верх над другими только потому, что у них кулаки побольше.
– Господа, – предлагает Сережа, мой обвинитель, – давайте постановим, чтобы все следили за обидчиками, чтобы жаловались на нас не сотрудникам, а всей сходке. А то какие мы товарищи? Подымай руку, кто согласен.
Сразу все подняли руки. И тут же на стене появилось первое правило колонии: «Если кто кого обидит, то жаловаться на сходке».
Удивительная была эта сходка. Когда первый напряженный момент прошел и стало свободней, кое-кто едва начал шуметь, смеяться, но сейчас же получил замечание:
– Чего ты смеешься? Тут серьезное дело, а ты ничего не понимаешь.
И шалун сразу замолкал.
Эту сходку я считаю коренным случаем в колонии. Это был перелом, после которого пошли совсем другие отношения между нами и детьми и у них между собой. Сходка стала приобретать авторитет. Любопытно, что наши прежние друзья Таланчик и Жегунов как-то стушевались. Они относились и раньше презрительно к нашим сходкам, но теперь потеряли всякий авторитет. Наш уклад жизни им не нравился.
Таким образом, нам почти удалось снять с себя обязанности выслушивать жалобы, примирять, улаживать ссоры и распоряжаться. Это все уже делала сходка, авторитет которой усиленно поддерживался нами. Ребята видели, с каким удовольствием и готовностью мы поддерживали выполнение ее решений всегда по данному «случаю», без установления строго выработанных и постоянно действующих правил. Мы совершенно не думали об «уставе» колонии. Иногда общим ходом сходки выяснялось какое-нибудь новое важное положение, которое обсуждалось горячо, но скоро забывалось. И не беда, если приходилось возвращаться по какому-нибудь новому поводу к прежним решениям, повторять их. В этом, по нашему мнению, сказывалось движение детской мысли.