Жизнь и деятельность приходского священника XIX-начала XX века по своему характеру и размерам была самой разнообразной. Одни ограничивались минимумом пастырской работы: совершением богослужений, исправлением треб, преподаванием Закона Божия в школе. Другие, кроме того, старались вникать в жизнь своих пасомых и так или иначе, в частных беседах и церковных поучениях, реагировать на все ее добрые и дурные стороны. Третьи развивали максимум пастырской деятельности. В селах начало раздаваться живое проповедническое слово, служившее отзвуком воспитательной системы, проводившейся пастырем в своем приходе. В некоторых же приходах в воскресенье и праздничные дни, в промежутки между утреней и литургией, псаломщиками и школьными учителями велись религиозно-нравственные беседы и чтения. Успех таких чтений мог бы быть весьма серьезным, если бы для них были выработаны необходимые жизненные программы и предоставлен нужный материал. Отсутствие же руководства не могло не сказываться на успехе этого полезного начинания, особенно ввиду понизившегося образовательного уровня значительной части священнического института, который должен был направлять это дело.
В начале XX века школьная российская сеть разрослась до огромных размеров. Кроме министерских, земских и иных светских школ, в 1913 г. в России имелось 38284 церковных школ с 2002921 учащимся обоего пола ("Церковные ведомости", 1914г. №3. С.120). В светских школах священники преподавали Закон Божий, в церковных же они заведовали и хозяйством, и учебным делом, и законоучительствовали. Перед революцией уже были епархии, в которых церковно - приходские школы ни в каком отношении не уступали светским начальным. А некоторые, руководимые талантливыми и ревностными священниками, даже превосходили их.
Самыми важными школами для Церкви были духовные семинарии и академии. Первые имели своей задачей быть рассадниками, выращивающими пастырей для Русской Церкви; вторые должны были развивать и умножать богословские силы, подготовлять кадры деятелей для высших должностей церковного служения.
Учебное дело было в этих школах на высоком уровне. По циклу преподаваемых предметов духовные семинарии стояли особняком среди всех русских средне - учебных заведений и во многих отношениях преимуществовали над ними. Особенностью семинарского курса было преподавание ряда философских (логики, философии, психологии) и богословских наук (Св. Писания обоих Заветов, церковной истории, догматики), которые не только обогащали и тренировали ум, но и приучали занимавшихся ими к серьезному и проникновенному мышлению. Однако в таком развитии таилась и некоторая опасность. Философствовавшие семинаристы, из наиболее пытливых и бурных, не найдя у своих воспитателей нужных ответов на их запросы и волновавшие их недоумения, иногда превращались в безбожников и анархистов.[1]
В целом же семинарии могли давать отличный учебный материал для всех высших учебных заведений, за исключением специально-технических, где требовалась серьезная подготовка по математическим и естественным наукам, слабо проходившимся в семинариях. Академические корпорации высших светских учебных заведений очень ценили студентов из семинаристов, например, Военно-Медицинская академия. Семинаристы оказывались дельными работниками и на других поприщах светской службы. Но ведь семинарии должны были готовить не студентов светских учебных заведений и не чиновников для светской службы, а добрых, идейных, вдохновенных пастырей. Подготавливая кандидатов в священство, семинария должна была дать им солидный запас богословских знаний и, кроме того, обязательно развить в них любовь и влечение к пастырству, понимание его духа и сущности, требуемое для прохождения пастырского служения настроение.
Преподавание основных богословских предметов: Св. Писания, догматического и основного богословия, во всех семинариях велось серьезно и успешно, так как преподавателями этих предметов назначались обычно лучшие кандидаты богословия. Но вот с преподаванием пастырского богословия, литургики и гомилетики дело обстояло намного хуже. Их совершенно незаслуженно считали второстепенными богословскими предметами, тогда как в пастырском служении они имеют очень важное, если не исключительное значение. Как бы ни был богословски-общеобразован пастырь, - будь он ученейшим профессором или доктором богословия, - ему цена грош, если он не будет проникнут благоговением к святыне и к своему служению, если он не разовьет в себе способности проникновенно и вдохновенно священнодействовать, если он не овладеет секретом пастырского слова, доходящего до сердец пасомых. И в жизни часто встречались примеры, когда эти доктора богословия оказывались скорее вредными, чем полезными в своем пастырском служении, в то время как простецы творили великое Божие дело.
Лучшие кандидаты богословия уклонялись от преподавания этих по-настоящему сложных предметов, и они обыкновенно попадали в руки слабейших, притом почти всегда светских, не имевших ни пастырского опыта, ни пастырских познаний, не понимавших ни условий пастырской работы, ни всей широты требований, предъявляемых к пастырству жизнью. Более того, такие неудачные преподаватели развивали в учениках пренебрежительное отношение и даже отвращение к этим предметам.[2]
Также в семинарском курсе чувствовался большой пробел, из-за отсутствия в перечне преподаваемых предметов природоведения. Сельскому пастырю все время приходилось бороться с разными суевериями, развивавшимися чаще всего на почве непонимания природы. Чтобы бороться с ними, пастырю необходимо самому знать и понимать природу. Ее знание важно и для проповеди, так как законы духовного и физического мира по существу одни и те же: зная и понимая первые, легче понять вторые. "Нам говорят, что теперешние наши кандидаты в священство выходят из семинарии, не зная церковного устава, не умея ни читать, ни петь, ни даже креститься. И это верно", - заявлял Могилевский епископ Стефан. (Журналы и протоколы заседаний высоч. утвержден. Предсоборного Присутствия. II, 546).
Недуги духовных семинарий беспрерывно давали о себе знать, выражаясь в попойках и бесчинствах семинаристов, а время от времени и в диких бунтах, поднимавшихся против семинарского начальства и сопровождавшихся большими материальными разрушениями и даже убийствами неугодных ректоров и инспекторов. В полной же мере настроение семинарий выявилось в революционные 1905-1907 года, когда семинарское богослужебное бесчинство стало выливаться в форму отвратительнейших скандалов, иногда попадавших на страницы печати. Так, например, журнал "Колокол" сообщал о "движении семинаристов…против богослужения". "Теперь, - заявлял 26 мая 1906г. тот же епископ Стефан, - семинаристы явно требуют отмены обязательного посещения богослужения, причастия Святых Таин и даже глумятся над всем святым". (Журналы и протоколы заседаний высоч. утвержден. Предсоборного Присутствия. II, 527).
А ведь именно богослужебное дело составляло и составляет первую и самую ответственную часть пастырского служения. Научить готовящихся к священству, благоговейному отношению к богослужению и должному поведению при богослужении – казалось бы – является непременным долгом воспитывающей пастырской школы. Но можно сказать, что никогда и нигде – ни в одном из русских храмов – не проявлялось такого молитвенного безразличия, такой небрежности, такого иногда кощунственного неприличия, какие являлись повсеместным, обычным и почти постоянным явлением семинарской жизни того времени. Семинаристы прибегали к разным ухищрениям, чтобы увильнуть от богослужения; стоя в рядах или на клиросе, разговорами и шутками старались скоротать богослужебное время; певцы конкурировали друг с другом, иногда на спор, в скорости чтения и пения; "молящиеся" семинаристы тут же за богослужением отборными словами поносили свое начальство, замедлявшее службу; во время богослужения в храмах те же семинаристы умудрялись закусывать, причем во время поста – демонстративно колбасой; составляли и распевали кощунственные акафисты; высмеивали своих товарищей "богомолов", то есть проявлявших действительные религиозные чувства и так далее.[3]
Кроме того, число семинаристов, принимавших священный сан, уменьшилось по сравнению с предыдущими годами более чем наполовину. При этом уклонялась от священства наиболее сильная и способная часть оканчивающих семинарский курс. Священнические ряды стали заполняться в лучшем случае второразрядными семинаристами, в худшем – разными случайными людьми, часто совершенно чуждыми пастырскому делу. Первые по большей части шли на священническое служение по инерции, вторые – ради куска хлеба. Первые не блистали дарованиями, вторые часто оказывались ничего не стоящими. Исключения, конечно, случались, но с каждым годом руководительство пасомых становилось все более трудным, так как под влиянием расширившегося образования и разных отрицательных влияний они становились менее послушными, критически относящимися к словам и действиям пастырей – потребовались пастыри чуткие, просвещенные, умудренные.
Неверным было и то, что священники, дьяконы, псаломщики отдавали своих детей в семинарии, совершенно не рассуждая и не разбираясь, пригоден или не пригоден их сын к пастырскому служению. Для огромного числа детей духовенства светская школа была недоступной, и выбирать не приходилось. Поэтому кадры семинаристов составлялись не из отборных, отмеченных печатью подлинного призвания, а из случайных, совершенно различных по настроению, душевному складу и влечению юношей. Среди них встречалось немало совершенно равнодушных к тем высоким идеалам, которые должен был усвоить будущий служитель Церкви. Встречались еще худшего рода типы. Пребывание и тех и других в семинарии не могло быть иным, как только гибельным[4].
В результате между священниками предшествовавшего поколения и предреволюционного наблюдалась большая разница. Между первыми встречалось немало талантливых, сильных духом и здравым смыслом людей. Они тогда безмерно возвышались над серой, безграмотной массой своих прихожан и без особого труда могли влиять на нее. Раньше не было редкостью встретить такого пастыря, который хотя и не отличался учительностью: почти не произносил за богослужением проповедей, не вел внебогослужебных бесед, однако крепко держал в руках весь свой приход, был его совестью, - с ним считался и его осуждения боялся каждый прихожанин. Отеческое внушение, сделанное таким пастырем провинившемуся, быстро разносилось по всему приходу, и оно действовало на массу сильнее всяческих отвлеченных проповедей, произносимых с церковной кафедры. Не стяжавшие авторитета, не имеющие нужных знаний и такта пастыри не могут владеть душами своих пасомых. И именно этих качеств, стало недоставать множеству пастырей предреволюционного времени.
Нужды и заботы времени не могли не достигать до сердца наиболее чутких, талантливых и вдохновенных пастырей и не встречать у них отклика. Так, в предреволюционную пору появился целый ряд совершенно новых, раньше не применявшихся на русской земле опытов пастырской работы. Например, в конце XIX века два столичных Санкт-Петербургских пастыря – прот. Д. Никитин и свящ. М. Соколов начали народные религиозно-нравственные чтения. Их дело потом превратилось в ставшее знаменитым Общество религиозно- нравственного просвещения в духе Православной Церкви, в течение многих лет до начала революции возглавлявшееся известнейшим прот. Ф. Н. Орнатским, погибшим в 1918 году. Это Общество имело четыре собственных храма, в которых ежедневно совершалось богослужение, и раздавалась проповедь, свои дома и залы для чтений, библиотеки; издавало свой журнал и, пользуясь помощью студентов духовной академии и столичных священников, вело беседы во многих пунктах Петербурга и его окрестностей. По его примеру стали создаваться подобные общества и в других городах.
Другой Санкт-Петербургский иерей А. В. Рождественский начал развивать около своего храма Общество трезвенников, насчитывавшее в 1900-х годах свыше 10000 членов, имевшее свой зал для бесед и лекций, свой журнал и спасшее многих от пьянственной гибели. В Москве священники Лихачев и Смирнов собирали бездомных, уличных детей, устроили для них приют и школу, учили их грамоте и ремеслам, а потом заботились о приискании им работы.
Подобных пастырей, чутких душой, наделенных большими дарованиями, обладавших тонким пониманием жизни и ее нужд, энергией, опытом, мудростью, проникавших в действительные нужды своих паств и творчески прокладывающих новые пути пастырской работы, на русской земле было немало. Их дарования давали им право, а польза церковного дела настоятельно требовала, чтоб такие лица ставились на "свещнике" (Мф. 5,15)[5] и могли проявлять деятельность в мировом масштабе. Но, к сожалению, они, в одних случаях, оставались непонятыми, в других – незамеченными, а то и гонимыми со стороны своих же собратьев и епархиального управления. Печальнее и важнее всего в данном случае то, что прекрасные опыты многих лучших пастырей, являвшиеся ценнейшими достижениями в пастырском деянии, необходимыми и для настоящего, и для будущего, проходили эпизодически перед глазами сравнительно небольшого круга верующих, непосредственно их наблюдавших, но не закреплялись, не пропагандировались, не распространялись. Так, например, с каждым годом доступ к высшим должностям для белого духовенства все более и более сокращался. Для священника с семинарским образованием высшим служебным достижением могло быть членство в консистории, реже - должность епархиального миссионера. Но первая, требовавшая большой канцелярской усидчивости, должность не могла удовлетворять идейного, жаждущего живой работы пастыря; вторая же могла быть по сердцу лишь особым любителям логомахийного искусства. И надо было стрястись большой беде над белым священником – например, овдоветь, чтобы он, - если он был академиком, - получил доступ ко всем почестям высшего звания.
Монашество в последнее перед революцией время захватило все права и старалось захватить все более видные места в Церкви. Для оправдания этого стали настойчиво проповедоваться еретические теории: "самый худший монах лучше самого лучшего бельца"; "монашеский постриг есть таинство, в котором Божия благодать немощное врачует и оскудевающее восполняет". Однако действительность не подтверждала этих странных теорий: после пострига невежественные не становились более просвещенными, подлые не освобождались от своей подлости.[6]
Считавшие, что только монашеское звание делает человека достойным и пригодным не только для пастырствования, но и для управления и пастырями, и пасомыми, забывали о рассуждениях по этому вопросу величайшего учителя Церкви св. Иоанна Златоуста. Его рассуждения сводятся к следующему: никакая жизнь, как бы она высоконравственна ни была, - пусть даже аскетическая, - все же она не может быть достаточным условием для возложения на кандидата пастырского дела. Причина этого в том, что пастырство имеет свои особые условия, особые нужды, требования, запросы, особую природу и требует особых подвигов и трудов. Прежде всего пастырь должен быть знаком с миром, с общественной жизнью, какого знания не имеют аскеты. Вообще, св. отец считает, что подвиг священства труднее и многознаменательнее монашеского, как труднее управлять кораблем в открытом море, чем в тихой закрытой пристани.[7]
"Знаю многих, - говорит св. Златоуст, - из проведших всю свою жизнь в затворничестве и изнуривших себя постом, которые, пока пребывали в уединении и пеклись только о себе, больше преуспевали, а когда явились к народу и должны были исправлять невежество людей, тогда одни из них с самого начала оказывались неспособны к такому делу, а другие хотя и продолжали служение, но оставили прежнюю строгость жизни, причинили величайший вред себе и принесли никакой пользы другим".[8]
Судя по тому, как св. отец рассуждал об обыкновенном пастырствовании, можно представить сколько требовалось житейской мудрости и опытности от архипастырей, в особенности в ту трудную предреволюционную пору. Сплошь и рядом наблюдалось такого рода явление: епархией "управлял" лишенный нужных дарований, не знающий жизни и даже не всегда благочестивый монах, а у приходского дела, сравнительно с епархиальным маленького, стоял ряд талантливых, опытных и мудрых белых священников. Первый не в силах был управиться со своим делом, а вторым негде было развернуться.[9]
Ярчайший и поучительный образ пастырского служения был явлен св. прав. Иоанном Кронштадским. Дар чудотворений и грандиозность совершенного им дела ставят его в один ряд с великими святыми первых веков христианства. В то время, когда Церковь была лишена своей земной главы – Патриарха, а Святейший Синод уже около 200-т лет занимался в основном текущими административными делами, о. Иоанн по промыслу Божию стал духовным вождем народа. Он вновь поставил в центр жизни Божественную Евхаристию и призвал народ к покаянию и Святой Христовой Чаше, дал образец небывало – широкого и активного социального служения.[10]
Масштаб личности и деятельности о. Иоанна сделал его всероссийским пастырем. Он указал путь пастырского служения множеству епископов и приходских священников, призывая их выйти за рамки традиционного церковного быта, не оставаться лишь церковными администраторами или формальными исполнителями треб. Этому формальному христианству о. Иоанн противопоставлял свою жизнь во Христе, убеждая всех немедленно последовать за ним в борьбе с надвигающимся на Россию злом.
Однако не все были добрыми пастырями, что обнаружилось в Советское время, предательством ушедших в обновленческий раскол. Соответственно этому значительная часть народа предала свою веру. Обновленчество было группой священников и мирян, которые видели выход из "исторического застоя" в идейно - и организационно – преобразованной деятельности. Их разработки, во многом лишенные здравого смысла и богословской образованности, не были основаны на личном подвиге, стали теоретической базой для будущего обновленчества и модернизма. Подлинная жизнь во Христе, явленная о. Иоанном Кронштадским, была заменена "Живой церковью", декларативным упрощением и приближением церковной традиции к обывательскому уровню.[11]
Состояние народа
Кризис в Русской церкви постепенно нарастал на протяжении последних столетий. Отмена в начале XVIII в. патриаршества, введение синодальной системы с подчинением Церкви бюрократическому аппарату лишили ее самостоятельного голоса в обществе, уподобил приходского священника – полицейскому чиновнику, который присягал служить властям, сообщал о политических настроениях своей паствы. Это способствовало бюрократизации духовенства и очень роняло его авторитет в глазах народа. Ложность положения Церкви была и в том, что формально она являлась государственной, а потому противники легко могли возлагать на нее долю ответственности за репрессивную политику самодержавия и все социальные несправедливости, творимые государственным аппаратом.
В результате в российском обществе наступило заметное охлаждение к ценностям православной веры и к значимости церковной организации среди других общественных институтов. В нем умножились случаи отпадения в секты, особенно опасным был стремительный рост баптистской общины. В среде городской бедности вполне обычным явлением стало отчуждение от Церкви. Уже в революцию 1905-1907гг. происходили погромы домов священников, изгнание их и даже убийства.[12]
Серьезную тревогу у пастырей вызывало распространение пьянства, вначале среди городской бедноты, а потом и в деревне, представлявшее собой грозную опасность для нравственного и физического здровья нации. На спаиваньи людей наживались винные откупщики, часто не христианского вероисповедания, связанные с ними взаимным интересом акцизные чиновники уверяли правительство, что продажа водки - это великолепное средство пополнения государственной казны. Поэтому под руководством приходского духовенства в стране стали учреждаться общества трезвости. Десятки тысяч спившихся людей, вступая в эти общества и давая обет полного воздержания от алкоголя, действительно становились трезвенниками и тем спасали не только жизнь, но и душу.[13]
Интеллигенция в эти переломные годы русской истории также переживала неоднозначные духовные процессы. С одной стороны, большая ее часть, отличавшаяся политической активностью, разделяла антирелигиозные настроения, так что противопоставление духовенства "обществу" стало одной из главных тем церковной и светской печати; с другой – уже в конце XIX века в обществе снова, как и в Александровскую эпоху, пробуждалась потребность в духовной жизни. И хотя в интеллигентном "богоискательстве" было много легкомысленного и суетного, православное духовенство с пастырской заботой отнеслось к мировоззренческим исканиям интеллигенции, стремившейся к духовному возвращению в Церковь.
С 1901 по 1903 гг. в Петербурге проводились религиозно-философские собрания, на которых интеллигенция, разочарованная в позитивизме и материализме, вела диалог с православными пастырями и профессорами богословия. Председательствовал на собраниях молодой, блестящий, либеральный и очень популярный ректор Петербургской академии епископ Сергий (Страгородский). О влиянии председателя на атмосферу, которая установилась на собраниях, говорят слова, прочитанные на заключительном заседании от имени членов-учредителей: "Дух пастыря почил на пастве и определил счастливый и совершенно неожиданный успех собраний. На них собирались с сомнением и не знали: возможно ли и нужно ли будет собираться после двух-трех встреч духовенства и общества. Ничего не ждалось, кроме недоумения, раздражения, непонимания…Но добрый дух пастыря все сотворил…Епископ духом своим показал, как надо вести себя: своего не искажать, а чужое беречь…Тщеславие и самолюбие умерли, а забила живая струя духовных интересов".
Среди участников собраний были В. А. Тернавцев, Д. С. Мережковский, князь С. М. Волконский. Академическое богословие, кроме епископа Сергия, представляли профессор С. А. Соллертинский, профессора П. И. Лепорский и А. И. Бриллиантов. Протоколы (все доклады и прения) собраний печатались в журнале "Новый путь", а затем вышло отдельной книгой в 1906 г. [14]
Тяга к религии даже привела некоторых известных представителей интеллигенции к рукоположению, в частности ведущего журналиста В. Свенцицкого, бывшего экономиста и марксиста С. Булгакова, князя Ухтомского. Вообще же, процесс перехода в ряды духовенства представителей светской интеллигенции и дворянства нарастало примерно в последнее пятилетие царской и в первое десятилетие послереволюционной эпохи.
Церковь проснулась, бурлила, полная надежд и свежих сил. Христианские социал-демократы и революционеры были лишь небольшими крайними течениями, но они могли развиться во что-то большее, например, превратиться в революционные секты. Эти мятущиеся души могли оторваться от Церкви и постепенно увлечь за собой других. Единственным реальным и ответственным отзывом царя на эти голоса должно было быть разрешение немедленного созыва Собора и предоставления Церкви свободы. На собраниях эта мысль высказывалась как со стороны духовенства, так и со стороны интеллигенции. Однако, в 1903 г. собрания были закрыты по настоянию обер-прокурора К.П. Победоносцева, который находил их опасными, так как видел спасение России не в просвещении и свободе, а в охранительности, сохранении любой ценой неподвижности традиционных начал и структур. Поэтому он желал всячески изолировать Церковь от общественных движений и общественной деятельности. Он понимал, что ценности и понятия народа цементируются Церковью, бытовой религиозностью и неким инстинктивным христианством.
С 1905 г. основная часть духовенства, в том числе епископат, проявляла недовольство политикой Святейшего Синода и существовавшей системой в целом. Появилось много признаков обновления, стремления к церковным реформам. Во все растущем количестве появились разнообразные популярно-дискуссионные журналы и сборники на религиозные, религиозно-общественные и религиозно-философские темы, в частности много брошюр очень популярного священника Григория Петрова на нравственные, религиозные и социально-религиозные темы, призывающие христианина к широкой общественной деятельности. При приходах, особенно в рабочих и портовых районах больших городов, стали возникать религиозно-философские кружки и общества, а также братства, занимающиеся благотворительностью, нравственно-религиозным просвещением и т.д. Началось возрождение церковного проповедничества, которое продолжалось даже после революции и задавлено было только, террором 30-х годов.[15]
Несмотря на все это Русской Церкви так и не удалось до 1917 г. обрести желательную самостоятельность, созвать Поместный Собор из-за противодействия правительства. Более того, засилие в годы Первой мировой войны в Синоде ставленников Г.Распутина, определявших церковную политику, способствовало дальнейшему значительному росту антиклерикальных настроений в стране. (Каннингем Д. С надеждой на Собор. Русское религиозное пробуждение начала века. С.7, 307-308; Титлинов Б. В. Новая церковь. С. 38). Внутренний кризис Церкви, ее зависимость от государства, подрыв ее авторитета, не позволили ей стать нравственным барьером на пути экстремистских методов политической борьбы.[16]
Причины этого кроются, во-первых, в том, что мирское общество в целом оставалось далеким от Церкви и ее интересов. Борясь за гражданские права и свободы, оно (за редким исключением воцерковлявшегося меньшинства интеллигенции) не принимало во внимание Церковь, привыкнув смотреть на нее как на какой-то отросток государственности, ее "православное ведомство". Более того, будучи в массе атеистической или, во всяком случае, агностической, толкая народ к революции, интеллигенция не хотела видеть Церковь сильной, независимой и духовно-авторитетной в глазах народа, так как она стала бы серьезным нравственным барьером на пути революции и террора. Поэтому как это не парадоксально, синодально - бюрократическая система устраивала и правительство, и радикальную левую интеллигенцию.
Во-вторых, для Церкви были не приемлемы те методы борьбы, к которым прибегало мирское общество: резкие атаки и пропаганда против правительства в печати и на собраниях, ультиматумы, угрозы, забастовки и бойкоты, не говоря уже о шантаже и терроре.
Предреволюционные годы развеяли широко распространенную в русском обществе иллюзию, что простой народ весь благочестив и послушен Церкви, а следовательно, через нее – и государю. Уже с 1906 г. в Синод шли тревожные докладные записки из епархий, особенно из таких промышленных как уральские, о массовом отходе рабочего класса от Церкви. Один такой отчет говорит об агитации среди рабочих под лозунгом "нет Бога, долой Церковь!", а "за Церковь ратующих почти не видно", так как почти все семинаристы, студенты и школьники – дети духовенства – на стороне революционеров. Отчет обвиняет духовенство в лени и нежелании преподавать в церковно-приходских школах, что привело к росту земских школ, где "учителя ведут пропаганду против Церкви".
Общеизвестны также отчеты армейского духовенства о том, что после освобождения солдат Временным правительством от обязательного исполнения обрядов и таинств Церкви, процент солдат, считавшихся православными и соблюдавших таинство причащения, сократился с почти 100 в 1916 г. до менее 10 в 1917 г. Но для наблюдательных офицеров это не было неожиданностью. Генерал Деникин пишет, что "поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и Церкви относилась довольно равнодушно" и "духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск". Не способствовали этому и молодые офицеры. И Деникин приводит один случай из первых после февральских дней. Солдаты построили себе незадолго до этого походную церковь. Молодой поручик решил поселить в ней свою роту. Более того, в алтарной части он выкопал яму под отхожее место! Деникин задает вопрос: "Почему 2-3 тысячи русских православных людей (солдат)…равнодушно отнеслись к такому осквернению…святыни?" Вот это и были всходы, выросшие из тех семян, о которых предупреждал выше цитированный Екатеринбургский священник. На них вскоре появились ядовитые плоды вроде Союза воинствующих безбожников и его преемников.[17]