Житие как жанр древнерусской литературы

ВОЛГОГРАДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ
ИСКУССТВ И КУЛЬТУРЫ
 КАФЕДРА БИБЛИОТЕКОВЕДЕНИЯ И БИБЛИОГРАФИИ
 
Реферат  по литературе
на тему:
 
«Житие как жанр древнерусской литературы» 
 
Волгоград 2002

 
Введение
     Каждый народ помнит и знает своюисторию. В преданиях, легендах, песнях сохранялись и передавались из поколенияв поколение сведения и воспоминания о прошлом.
     Общийподъем Руси в XI веке, создание центров письменности, грамотности,появление целой плеяды образованных людей своего времени в княжеско-боярской,церковно-монастырской среде определили развитие древнерусской литературы.
   «Русской литературе без малого тысяча лет. Это одна из самых древних литературЕвропы. Она древнее, чем литературы французская, английская, немецкая. Ееначало восходит ко второй половине X в. Из этого великого тысячелетия болеесемисот лет принадлежит периоду, который принято называть «древней русскойлитературой»
    Древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы и одногосюжета. Этот сюжет — мировая история, и эта тема — смысл человеческой жизни» — пишет Д. С. Лихачев.1
   Древнерусская литература вплоть до XVII в. не знает или почти не знает условныхперсонажей. Имена действующих лиц — исторические:
Борис иГлеб, Феодосии Печерский, Александр Невский, Дмитрий Донской, СергийРадонежский, Стефан Пермский...
   Подобно тому как мы говорим об эпосе в народном творчестве, мы можем говорить иоб эпосе древнерусской литературы. Эпос — это не простая сумма былин и историческихпесен. Былины сюжетно взаимосвязаны. Они рисуют нам целую эпическую эпоху вжизни русского народа. Эпоха и фантастична, но вместе с тем и исторична. Этаэпоха — время княжения Владимира Красное Солнышко. Сюда переносится действиемногих сюжетов, которые, очевидно, существовали и раньше, а в некоторых случаяхвозникли позже. Другое эпическое время — время независимости Новгорода.Исторические песни рисуют нам если не единую эпоху, то, во всяком случае,единое течение событий: XVI и XVII вв. по преимуществу.
     Древняя русская литература —эпос, рассказывающий историю вселенной и историюРуси.
     Ни одно из произведений Древней Руси — переводное или оригинальное — не стоитобособленно. Все они дополняют друг друга в создаваемой ими картине мира.Каждый рассказ — законченное целое, и вместе с тем он связан с другими. Этотолько одна из глав истории мира.
    Произведения строились по «анфиладному принципу». Житие дополнялось с течениемвеков службами святому, описанием его посмертных чудес. Оно могло разрастатьсядополнительными рассказами о святом. Несколько житий одного и того же святогомогли быть соединены в новое единое произведение.
    Такая судьба не редка для литературных произведений Древней Руси: многие израссказов со временем начинают восприниматься как исторические, как документыили повествования о русской истории.
   Русские книжники выступают и в агиографическом жанре: в XI — начале XII в. былинаписаны жития Антония Печерского (оно не сохранилось), Феодосия Печерского,два варианта жития Бориса и Глеба. В этих житиях русские авторы, несомненнознакомые с агиографическим каноном и с лучшими образцами византийскойагиографии, проявляют, как мы увидим далее, завидную самостоятельность иобнаруживают высокое литературное мастерство.
Житие как жанр древнерусской литературы.
    ВXI — начале XII в. создаются первые русские жития: два жития Бориса и Глеба,«Житие Феодосия Печерского», «Житие Антония Печерского» (до нового времени несохранившееся). Их написание было не только литературным фактом, но и важнымзвеном в идеологической политике Русского государства.
    Вэто время русские князья настойчиво добиваются у константинопольского патриархаправ на канонизацию своих, русских святых, что существенно повысило быавторитет русской церкви. Создание жития являлось непременным условиемканонизации святого.
     Мы рассмотрим здесь одно из житий Бориса и Глеба — «Чтение о житии и опогублении» Бориса и Глеба и «Житие Феодосия Печерского». Оба жития написаныНестором. Сопоставление их особенно интересно, поскольку они представляют дваагиографических типа — жития-мартирия (рассказа о мученической смертисвятого) и монашеского жития, в котором повествуется о всем жизненномпути праведника, его благочестии, аскетизме, творимых им чудесах и т. д.Нестор, разумеется, учитывал требования византийского
агиографическогоканона. Не вызывает сомнения и то, что он знал переводные византийские жития.Но при этом он проявил такую художественную самостоятельность, такойнезаурядный талант, что уже создание этих двух шедевров делает его одним извыдающихся древнерусских писателей.
Особенности жанра житияпервых русских святых.
     «Чтение о Борисе и Глебе» открывается пространным введением, в которомизлагается вся история человеческого рода: сотворение Адама и Евы, ихгрехопадение, обличается «идолопоклонство» людей, вспоминается, как учил и былраспят Христос, пришедший спасти род человеческий, как стали проповедоватьновое учение апостолы и восторжествовала новая вера. Лишь Русь оставалась «впервой [прежней] прелести идольской [оставалась языческой]». Владимир крестилРусь, и этот акт изображается как всеобщее торжество и радость: радуются люди,спешащие принять христианство, и ни один из них не противится и даже не«глаголет» «вопреки» воле князя, радуется и сам Владимир, видя «теплую веру»новообращенных христиан. Такова предыстория злодейского убийства Бориса и ГлебаСвятополком. Святополк помышляет и действует по козням дьявола.«Историографическое»
введениев житие отвечает представлениям о единстве мирового исторического процесса:события, происшедшие на Руси, лишь частный случай извечной борьбы бога идьявола, и каждой ситуации, каждому поступку Нестор подыскивает аналогию,прообраз в прошлой истории. Поэтому решение Владимира крестить Русь приводит ксопоставлению его с Евстафием Плакидой  (византийским святым, о житии которогоречь шла выше) на том основании, что Владимиру, как «древле Плакиде», бог«спону (в данном случае — болезнь) некаку наведе», после чего князь решилкреститься. Владимир сопоставляется и с Константином Великим, которогохристианская историография почитала как императора, провозгласившегохристианство государственной религией Византии. Бориса Нестор сравнивает сбиблейским Иосифом, пострадавшим из-за зависти братьев, и т. д.
     Об особенностях жанра жития можно судить, сравнив его с летописью.
     Характеры персонажей традиционны. В летописи ничего не говорится о детстве июности Бориса и Глеба. Нестор же, согласно требованиям агиографического канона,повествует, как еще отроком Борис постоянно читал  «жития и мучения святых» имечтал сподобиться такой же мученической кончины.
     Летопись не упоминает о браке Бориса. У Нестора же присутствует
традиционныймотив — будущий святой стремится избежать брака и женится лишь по настояниюотца: «не похоти ради телесныя», а «закона ради цесарьскаго и послушания отца».
     Далее сюжеты жития и летописи совпадают. Но как отличаются оба памятника втрактовке событий! В летописи рассказывается, что Владимир посылает Бориса сосвоими воинами против печенегов, в «Чтении» говорится отвлеченно о неких«ратных» (то есть врагах, противнике), в летописи Борис возвращается в Киев,так как не «обрел» (не встретил) вражеское войско, в «Чтении» враги обращаютсяв бегство, так как не решаются «стати против блаженного».
      Влетописи проглядывают живые человеческие отношения: Святополк привлекаеткиевлян на свою сторону тем, что раздает им дары («именье»), их берут неохотно,так как в войске Бориса находятся те же киевляне («братья их») и — как этосовершенно естественно в реальных условиях того времени — киевляне опасаютсябратоубийственной войны: Святополк может поднять киевлян против их родичей,ушедших в поход с Борисом. Наконец, вспомним характер посулов Святополка («когню придам ти») или переговоры его с
«вышегородскимибоярами». Все эти эпизоды в летописном рассказе выглядят очень жизненно, в«Чтении» они совершенно отсутствуют. В этом проявляется диктуемая канономлитературного этикета тенденция к абстрагированности.
      Агиографстремится избежать конкретности, живого диалога, имен (вспомним — в летописиупоминаются река Альта, Вышгород, Путша, — видимо, старейшина вышгородцев и т.д.) и даже живых интонаций в диалогах и монологах.
     Когда описывается убийство Бориса, а затем и Глеба, то обреченные князья толькомолятся, причем молятся ритуально: либо цитируя псалмы, либо — вопреки какомубы то ни было жизненному правдоподобию — торопят убийц  «скончать свое дело».
      На примере «Чтения» мы можем судить о характерныхчертах агиографического канона — это холодная рассудочность, осознаннаяотрешенность от конкретных фактов, имен, реалий, театральность и искусственнаяпатетика драматических эпизодов, наличие (и не избежное формальноеконструирование) таких элементов жития святого, о каких у агиографа не было нималейших сведений: пример тому — описание детских лет Бориса и Глеба в«Чтении».
   Помимо жития, написанного Нестором, известно и анонимное житие тех же святых —«Сказание и страсть и похвала Бориса и Глеба».
     Представляется весьма убедительной позиция тех исследователей, которые видят ванонимном «Сказании о Борисе и Глебе» памятник, созданный после «Чтения»; по ихмнению, автор «Сказания» пытается преодолеть схематичность и условностьтрадиционного жития, наполнить его живыми подробностями, черпая их, вчастности, из первоначальной житийной версии, которая дошла до нас в составелетописи. Эмоциональность в «Сказании» тоньше и искреннее, при всей условностиситуации: Борис и Глеб и здесь безропотно отдают себя в руки убийц и здесьуспевают долго молиться, буквально в тот момент, когда над ними уже занесен мечубийцы, и т. д., но при этом реплики их согреты какой-то икренней теплотой икажутся более
естественными.Анализируя «Сказание», известный исследователь
древнерусскойлитературы И. П. Еремин обратил внимание на такой штрих:
     Глеб перед лицом убийц, «телом утерпая» (дрожа, слабея), просит о пощаде.Просит, как просят дети: «Не дейте мене… Не дейте мене!» (здесь «деяти» —трогать). Он не понимает, за что и почему должен умереть… Беззащитная юностьГлеба в своем роде очень изящна и трогательна. Это один из самых «акварельных»образов древнерусской литературы». В «Чтении» тот же Глеб никак не выражаетсвоих эмоций — он размышляет (надеется на то, что его отведут к брату и тот,увидев невиновность Глеба, «не погубит» его), он молится, при этом довольнобесстрастно. Даже когда убийца «ят [взял] святаго Глеба за честную главу», тот«молчаше, акы агня незлобиво, весь бо ум имяще к богу и возрев на небомоляшеся». Однако это отнюдь не свидетельство неспособности Нестора передаватьживые чувства: в той же сцене он описывает, например, переживания воинов и слугГлеба. Когда князь приказывает оставить его в ладье посреди реки, то воины«жаляще си по святомь и часто озирающе, хотяще видети, что хощеть бытисвятому», а отроки в его корабле при виде убийц «положьше весла, седяхусетующеся и плачющеся по святем». Как видим, поведение их куда болееестественно, и, следовательно, бесстрастие, с которым Глеб готовится принятьсмерть, всего лишь дань литературному этикету.
«Житие ФеодосияПечерского»
     После «Чтения о Борисе и Глебе» Нестор пишет «Житие Феодосия Печерского» —инока, а затем игумена прославленного Киево-Печерского монастыря. Это житиевесьма отличается от рассмотренного выше большим психологизмом характеров,обилием живых реалистических деталей, правдоподобием и естественностью реплик идиалогов. Если в житиях Бориса и Глеба (особенно в «Чтении») канон торжествуетнад жизненностью описываемых ситуаций, то в  «Житии Феодосия», напротив, чудесаи фантастические видения описаны так наглядно и убедительно, что читатель какбы видит своими глазами происходящее и не может не «поверить» ему.
      Едва ли эти отличия только результат возросшего литературногомастерства Нестора или следствие изменения его отношения к агиографическомуканону.
     Причины здесь, вероятно, в другом. Во-первых, это жития разных типов. ЖитиеБориса и Глеба — житие-мартирий, то есть рассказ о мученической смертисвятого; эта основная тема определяла и художественную структуру такого жития,резкость противопоставления добра и зла, мученика и его мучителей, диктовалаособую напряженность и «плакатную» прямоту кульминационной сцены убийства: онадолжна быть томительно долгой и до
пределанравоучительной. Поэтому в житиях-мартириях, как правило, подробно описываютсяистязания мученика, a ero смерть происходит как бы в несколько этапов, чтобычитатель подольше сопереживал герою. В то же время герой обращается спространными молитвами к богу, в которых раскрываются его стойкость ипокорность и обличается вся тяжесть преступления его убийц.
    «Житие Феодосия Печерского» — типичное монашеское житие, рассказ облагочестивом, кротком, трудолюбивом праведнике, вся жизнь которого —непрерывный подвиг. В нем множество бытовых коллизий: сцен общения святого синоками, мирянами, князьями, грешниками; кроме того, в житиях этого типаобязательным компонентом являются чудеса, которые творит святой, — а этопривносит в житие элемент сюжетной занимательности, требует от автора немалогоискусства, чтобы чудо было описано эффектно и правдоподобно. Средневековыеагиографы хорошо понимали, что эффект чуда особенно хорошо достигается присочетании сугубо реалистических бытовых подробностей с описанием действияпотусторонних сил — явлений ангелов, пакостей, чинимых бесами, видений и т. д.
     Композиция «Жития» традиционна: есть и пространное вступление, и рассказ одетстве святого. Но уже в этом повествовании о рождении, детских и отроческих годахФеодосия происходит невольное столкновение традиционных штампов и жизненнойправды. Традиционно упоминание благочестия родителей Феодосия, многозначительнасцена наречения имени младенцу: священник нарекает его «Феодосием» (что значит«данный богу»), так как «сердечными очами» предвидел, что тот «хощеть измладабогу датися». Традиционно упоминание о том, как мальчик Феодосии «хожаше по всядьни в цьркъвь божию» и не подходил к играющим на улице сверстникам. Однакообраз матери Феодосия совершенно нетрадиционный, полный несомненнойиндивидуальности. Она была физически сильной, с грубым мужским голосом;страстно любя сына, она тем не менее никак не может примириться с тем, что он —отрок из весьма состоятельной семьи — не помышляет унаследовать ее сел и «рабов»,что он ходит в ветхой одежде, наотрез отказываясь надеть «светлую» и чистую, итем наносит поношение семье, что проводит время в молитвах или за печениемпросфор. Мать не останавливается ни перед чем, чтобы переломитьэкзальтированную благочестивость сына (в этом и парадокс — родители Феодосияпредставлены агиографом как благочестивые и богобоязненные люди!), она жестокоизбивает его, сажает на цепь, срывает с тела отрока вериги. Когда Феодосиюудается уйти в Киев в надежде постричься в одном из тамошних монастырей, матьобъявляет большое вознаграждение тому, кто укажет ей местонахождение сына. Онаобнаруживает его, наконец, в пещере, где он подвизается вместе с Антонием иНиконом (из этого обиталища отшельников вырастает впоследствии Киево-Печерскиймонастырь). И тут она прибегает к хитрости: она требует у Антония показать ейсына, угрожая, что в противном случае «погубит» себя «перед дверьми печеры».Но, увидев Феодосия, лицо которого «изменилося от многого его труда ивъздержания», женщина не может больше гневаться: она, обняв сына,  «плакашесягорько», умоляет его вернуться домой и делать там, что захочет («по волисвоей»). Феодосии непреклонен, и по его настоянию мать постригается в одном изженских монастырей. Однако мы понимаем, что это не столько результатубежденности в правильности избранного им пути к богу, а скорее поступокотчаявшейся женщины, понявшей, что, лишь став инокиней, она сможет хотя быизредка видеть сына.
     Сложен и характер самого Феодосия. Он обладает всеми традиционнымидобродетелями подвижника: кроток, трудолюбив, непреклонен в умерщвлении плоти,исполнен милосердия, но когда в Киеве происходит между княжеская распря(Святослав сгоняет с великокняжеского престола своего брата —
     Изяслава Ярославича), Феодосии активно включается в сугубо мирскую политическуюборьбу и смело обличает Святослава.
     Но самое замечательное в «Житии» —это описание монастырского быта и особеннотворимых Феодосием чудес. Именно здесь проявилась та «прелесть простоты ивымысла» легенд о киевских чудотворцах, которой так восхищался А. С. Пушкин1.
     Вот одно из таких чудес, творимых Феодосием. К нему, тогда уже игуменуКиево-Печерского монастыря, приходит старший над пекарями и сообщает, что неосталось муки и не из чего испечь братии хлебы. Феодосии посылает пекаря: «Иди,съглядай в сусеце, еда како мало муки обрящеши в нем...» Но пекарь помнит, чтоон подмел сусек и замел в угол небольшую кучку отрубей — с три или четырепригоршни, и поэтому убежденно отвечает Феодосию:
     «Истину ти вещаю, отьче, яко аз сам пометох сусек тот, и несть в немь ничьсоже,разве мало отруб в угле единомь». Но Феодосии, напомнив о всемогуществе бога иприведя аналогичный пример из Библии, посылает пекаря вновь посмотреть, нет лимуки в сусеке. Тот отправляется в кладовую, подходит к сусеку и видит, чтосусек, прежде пустой, полон муки.
      Вэтом эпизоде все художественно убедительно: и живость диалога, и эффект чуда,усиленный именно благодаря умело найденным деталям: пекарь помнит, что отрубейосталось три или четыре пригоршни, — это конкретно зримый образ и столь жезримый образ наполненного мукой сусека: ее так много, что она даже пересыпаетсячерез стенку на землю.
     Очень живописен следующий эпизод. Феодосии задержался по каким-то делам у князяи должен вернуться в монастырь. Князь приказывает, чтобы Феодосия подвез втелеге некий отрок. Тот же, увидев монаха в «убогой одежде»  (Феодосии, ибудучи игуменом, одевался настолько скромно, что не знавшие его принимали замонастырского повара), дерзко обращается к нему:
     «Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, аз же трудьн сый [вот ты вседни бездельничаешь, а я тружусь]. Не могу на кони ехати. Но сице сътвориве[сделаем так]: да аз ти лягу на возе, ты же могый на кони ехати». Феодосиисоглашается. Но по мере приближения к монастырю все чаще встречаются люди,знающие Феодосия. Они почтительно кланяются ему, и отрок понемногу начинаеттревожиться: кто же этот всем известный монах, хотя и в убогой одежде? Онсовсем приходит в ужас, когда видит, с каким почетом встречает Феодосиямонастырская братия. Однако игумен не упрекает возницу и даже велит егонакормить и заплатить ему.
     Не будем гадать, был ли такой случай с самим Феодосием. Несомненно другое —Нестор мог и умел описывать подобные коллизии, это был писатель большоготаланта, и та условность, с которой мы встречаемся в произведенияхдревнерусской литературы, не является следствием неумения или особогосредневекового мышления. Когда речь идет о самом понимании явлений действительности,то следует говорить лишь об особом художественном мышлении, то есть опредставлениях, как следует изображать эту действительность в памятникахопределенных литературных жанров.
      Втечение последующих веков будут написаны многие десятки различных житий —велеречивых и простыв примитивных и формальных или, напротив, жизненных иискренних. О некоторых из них нам придется говорить в дальнейшем. Нестор же былодним из первых русских агиографов, и традиции его творчества найдутпродолжение и развитие в сочинениях его последователей.
  Жанр житийной литературы в ХIV – ХVI веках.
   Жанржитийной литературы получил широкое распространение в древнерусской литературе.«Житие царевича ПетраОрдынского, Ростовского (XIII век)», «Житие Прокопия/>Устюжского» (ХIV).
ЕпифанийПремудрый (умер в 1420 г.) вошел в историю литературы прежде всего как автордвух обширных житий — «Жития Стефана Пермского» (епископа Перми, крестившегокоми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного в конце XIV в.,и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.
     Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний Премудрый,состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствамипоказать исключительность своего героя, величие его подвига, отрешенность егопоступков от всего обыденного, земного. Отсюда и стремление к эмоциональному,яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи. Жития Епифанияпереполнены цитатами из Священного писания, ибо подвиг его героев должен найтианалогии в библейской истории. Для них характерно демонстративное стремлениеавтора заявить о своем творческом бессилии, о тщетности своих попыток найтинужный словесный эквивалент изображаемому высокому явлению. Но именно этаимитация и позволяет Епифанию продемонстрировать все свое литературноемастерство, ошеломить читателя бесконечным рядом эпитетов или синонимическихметафор или, создав длинные цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься встершийся смысл обозначаемых ими понятий. Этот прием и получил название«плетения словес».
     Иллюстрируя писательскую манеру Епифания Премудрого, исследователи чаще всегообращаются к его «Житию Стефана Пермского», а в пределах этого жития — кзнаменитой похвале Стефану, в которой искусство «плетения словес»  (кстати,здесь оно именно так и названо) находит, пожалуй, наиболее яркое выражение.Приведем фрагмент из этой похвалы, обратив внимание и на игру словом «слово», ина ряды параллельных грамматических конструкций: «Да и аз многогрешный инеразумный, последуя словеси похвалений твоих, слово плетущи и слово плодящи, исловом почтити мнящи, и от словес похваление собирая, и приобретая, иприплетая, паки глаголю: что тя нареку: вожа  (вождя) заблудившим, обретателяпогибшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителяоскверненым, взыскателя расточеным, стража ратным, утешителя печальным,кормителя алчущим, подателя требующим...»
      Епифанийнанизывает длинную гирлянду эпитетов, словно бы стремясь полнее и точнееохарактеризовать святого. Однако точность эта отнюдь не точность конкретности,а поиски метафорических, символических эквивалентов для определения по сутидела единственного качества святого — его абсолютного совершенства во всем.
      Вагиографии XIV-XV вв. получает также широкое распространение принципабстрагированности, когда из произведения «по возможности изгоняется бытовая,политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей,конкретных явлений природы данной страны...» Писатель прибегает к перифразам,употребляя выражения типа «вельможа некий», «властелин граду тому» и т. д.Устраняются и имена эпизодических персонажей, они именуются просто как «мужнекто», «некая жена», при этом прибавления «некий», «некая», «един» служатизъятию явления из окружающей бытовой обстановки, из конкретного историческогоокружения»1.
     Агиографические принципы Епифания нашли свое продолжение в творчестве Пахомия Логофета.Пахомий Логофет. Пахомий, серб по происхождению, приехал на Русь не позднее1438 г. На 40-80-е гг. XV в. и приходится его творчество: ему принадлежит неменее десяти житий, множество похвальных слов, служб святым и другихпроизведений. Пахомий, по словам В. О. Ключевского, «нигде не обнаружилзначительного таланта литературного… но он… дал русской агиографии многообразцов того ровного, несколько холодного и монотонного стиля, которому легчебыло подражать при самой ограниченной степени начитанности»2.
      Эту риторическую манеру письма Пахомия, его сюжетнуюупрощенность и традиционность можно проиллюстрировать хотя бы на таком примере.Нестор очень живо и естественно описывал обстоятельства пострижения ФеодосияПечерского, как отговаривал его Антоний, напоминая юноше о трудностях,ожидающих его на пути монашеского подвижничества, как всеми способами пытаетсявернуть Феодосия к мирской жизни его мать. Подобная ситуация есть и в «ЖитииКирилла Белозерского», написанном Пахомием. Юноша Козьма воспитывается у своегодяди, человека богатого и именитого (он окольничий у великого князя). Дядяхочет сделать Козьму казначеем, но юноша жаждет постричься в монахи. И вот«случися убо прити Махрищьскому игумену Стефану, мужу сушу в добродетелисъвершену, всех знаем великаго ради житиа. Сего пришествие уведев Козьма течетубо с радостию к нему… и припадает к честным ногам, слезы от очию проливая имысль свою сказует ему, вкупе же и молит его же возложити на нь иноческийобраз. «Тебе бо, рече, о, священная главо, от многа времени желах, но нынесподоби меня бог видети честную ти святыню, но молюся господа ради, не отринимене грешьняго и непотребна...» Старец «умиляется», утешает Козьму и постригаетего в монахи (дав ему при этом имя Кирилл). Сцена этикетка и холодна:прославляются добродетели Стефана, патетически молит его Козьма, охотно идетнавстречу его просьбе игумен. Затем Стефан отправляется к Тимофею, дядеКозьмы-Кирилла, сообщить ему о пострижении племянника. Но и здесь конфликт лишьедва очерчен, а не изображен. Тимофей, услышав о случившемся, «тяжко си внятслово, вкупе же и скорби исполнився и некая досадительная изрече к Стефану».Тот оскорбленный уходит, однако Тимофей, пристыженный своей благочестивойженой, тут же раскаивается «о словесих, глаголанных к Стефану», возвращает егои просит прощения.
     Словом, в «стандартных» велеречивых выражениях изображается стандартная жеситуация, никак не соотносимая с конкретными персонажами данного жития. Мы ненайдем здесь и попыток вызвать сопереживание читателя с помощью каких-либожизненных деталей, тонко подмеченных нюансов (а не общих форм изъявления)человеческих чувств. Внимание к чувствам, эмоциям, которые и требуют для своеговыражения соответствующего стиля, эмоциям персонажей и в не меньшей мереэмоциям самого автора несомненно.
     Но это, как уже сказано выше, еще не подлинное проникновение в
человеческийхарактер, это лишь заявленное внимание к нему, своего рода «абстрактныйпсихологизм» (термин Д. С. Лихачева). И в то же время сам факт повышенногоинтереса к духовной жизни человека уже сам по себе знаменателен.  Стиль второгоюжнославянского влияния, нашедший свое воплощение первоначально именно в житиях(и лишь позднее — в историческом повествовании), Д. С. Лихачев предложилименовать
«экспрессивно-эмоциональнымстилем»1.
   В начале XV в. под перомПахомия Логофета, как мы помним,
создавался новый житийныйканон — велеречивые, «украшенные» жития, в которых живые «реалистические»черточки уступали место красивым, но сухим перифразам. Но наряду с этимпроявляются жития совсем другого типа, смело ломающие традиции, трогающие своейискренностью и непринужденностью.
      Таково, например,«Житие Михаила Клопского». «Житие Михаила Клопского». Необычно уже само началоэтого жития. Вместо традиционного зачина, рассказа агиографа о рождении,детстве и пострижении будущего святого, это житие начинается как бы с середины,при этом со сцены неожиданной и загадочной. Монахи Троицкого на Клопе (подНовгородом) монастыря были в церкви на молитве. Поп Макарий, вернувшись в своюкелью, обнаруживает, что келья отперта, а в ней сидит неведомый ему старец ипереписывает книгу апостольских деяний. Поп, «уполошившись», вернулся вцерковь, позвал игумена и братию и вместе с ними вернулся к келье. Но келья ужезаперта изнутри, а незнакомый старец продолжает писать. Когда его начинаютрасспрашивать, тот отвечает очень странно: он слово в слово повторяет каждыйзаданный ему вопрос. Монахи так и не смогли узнать даже его имени. Старецпосещает с остальными чернецами церковь, молится вместе с ними, и игуменрешает: «Буди у нас старец, живи с нами». Все остальное житие — это описаниечудес, творимых Михаилом (имя его сообщает посетивший монастырь князь). Дажерассказ о «преставлении» Михаила удивительно бесхитростен, с бытовыми деталями,традиционная похвала святому отсутствует.
      Необычность «ЖитияМихаила Клопского», созданного в век творений Пахомия Логофета, не должна,впрочем, нас удивлять. Дело здесь не только в самобытном таланте его автора, нои в том, что автор жития — новгородец, он продолжает в своем произведениитрадиции новгородской агиографии, которая, как и вся литература Новгорода,отличалась большей непосредственностью, непритязательностью, простотой (вхорошем смысле этого слова), сравнительно, допустим, с литературой Москвы илиВладимиро-Суздальской Руси.
      Однако «реализм» жития,его сюжетная занимательность, живость сцен и диалогов — все это настолькопротиворечило агиографическому канону, что уже в следующем столетии житиепришлось перерабатывать. Сравним лишь один эпизод — описание смерти Михаила впервоначальной редакции XV в. и в переделке XVI в.
      В первоначальнойредакции читаем: «И разболеся Михаила месяца декабря в Савин день, ходя кцеркве. А стоал на правой стороне у церкве, на дворе, против Феодосиева гроба.А почали говорить ему игумен и старцы: «Чему, Михаиле, не стоишь в церкве, астоишь на дворе?» И он им рече: «Ту аз хочю полежати».… Да взял с собоюкадилницу да темьан [фимиам — благовоние], да шол в келью. И послал к немуигумен сети и нити от трапезы. И они отперли, ажио темьян ся курит [темьян ещекурится], а его в животе нету  [умер]. И почали места искати, земля меръзла,где его положити. И помянуша
черньци игумену — испытайтого места, где стоял Михаила. Ино с того места досмотриша, аже земля тала. Иони погребоша его честно».
      Этот непринужденный,живой рассказ подвергся решительной переработке. Так, на вопрос игумена ибратии, почему он молится на дворе, Михаил теперь ответствует так: «Се покоймой в век века, яко зде вселитися имам». Эпизод, когда он уходит в келью, такжепереработан: «И кадило въжьзизает, и на углие фимиам възложив, в свою кельюотходит, братиям же дивящимься, видевше святаго толико изнемогъша, и пакитолику крепость приемъша. Игумен же в трапезу отходит и к святому брашнопосылает, вкусити тому повелевает.
      Пришедъшии же отигумена и внидоша в келйю святаго, и видевше того к господу отшедша, и руцекрестаобразно согбене имуща, и образом, яко спяща и благоухания многаиспущающа». Далее описывается плач при погребении Михаила; причем егооплакивают не только монахи и архиепископ «с всем священным собором», но и весьнарод: люди спешат на похороны, «быстринам речным подобящася, слезы женепрестанно лиюще». Словом, житие приобретает под пером нового редактораВасилия Тучкова именно тот вид, в каком бы создал его, например, ПахомийЛогофет.
      Эти попытки отойти отканонов, впустить в литературу дыхание жизни, решиться на литературный вымысел,отрешиться от прямолинейной дидактики проявились не только в житиях.
    Жанр житийной литературыпродолжал развиваться и в ХVII– ХVIIIвеках.: «Сказание о роскошном житии и веселии», «Житиепротопопа Аввакума» 1672, «Житие патриарха Иоакима Савелова» 1690, «ЖитиеСимона Воломского», конец XVII века, «Житие Александра Невского»
   Автобиографический момент по-разному закрепляется в XVII в.: здесь и житиематери, составленное сыном («Повесть об Улиании Осоргиной»), и «Азбука»,составленная от лица «голого и небогатого человека», и «Послание дворительноенедругу», и собственно автобиографии — Аввакума и Епифания, написанныеодновременно в одной земляной тюрьме в Пустозерске и представляющие собойсвоеобразный диптих. «Житие протопопа Аввакума» — первое автобиографическоепроизведение русской литературы, в котором протопоп Аввакум сам рассказал осебе и своей многострадальной жизни. Говоря сочинении протопопа Аввакума, А. Н.Толстой писал: «Это были гениальные «житие» и «послания» бунтаря, неистовогопротопопа Аввакума, закончившего литературную деятельность страшными пытками иказнью в Пустозерске. Речь Аввакума – вся на жесте, канон разрушен вдребезги,вы физически ощущаете присутствие рассказчика, его жесты, его голос».
 
  Заключение:
 Изучив поэтику отдельных произведений древнерусской литературы, мы сделаливывод об особенностях жанра жития.
  Житие — жанр древнерусскойлитературы, описывающий жизнь святого.
  В данном жанре существуют разные агиографические типы:
—  житие-мартирия(рассказа о мученической смерти святого) 
—  монашескоежитие ( рассказ о всем жизненном пути праведника, его благочестии, аскетизме,творимых им чудесах и т. д.)
   Характерные черты агиографического канона —  холоднаярассудочность, осознанная отрешенность от конкретных фактов, имен, реалий,театральность и искусственная патетика драматических эпизодов, наличие такихэлементов жития святого, о каких у агиографа не было ни малейших сведений.
    Очень важен дляжанра монашеского жития момент чуда, откровения  (способность к учению – божийдар). Именно чудо вносит движение и  развитие в биографию святого.
    Жанр житияпостепенно претерпевает изменения. Авторы отходят от канонов, впуская  влитературу дыхание жизни, решаются  на литературный вымысел(«Жития МихаилаКлопского»),  говорят на простом «мужицком» языке («Житие протопопа Аввакума»).
  Древнерусская литература  развивалась, складывалась вместе с ростом общейобразованности общества. Древнерусские авторы донесли до современных читателейсвои взгляды на жизнь, размышления о смысле власти и общества, роли религии,поделиться своим жизненным опытом… На этом общем благоприятном культурном фонепоявлялись оригинально и независимо мыслящие писатели, средневековыепублицисты, поэты.
 
Список литературы:
1.ЛихачевД. С. Великое наследие. Классические произведения литературы Древней Руси. М.,1975, с. 19.
2.ЕреминИ. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л., 1966, с.132-143.
3.ЛихачевД. С. Человека литературе Древней Руси. М., 1970, с. 65.
4.ЕреминИ. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л., 1966, с. 21-22.
5.ПушкинА. С. Полн. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.
 6.Лихачев Д. С. КультураРуси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.-Л., 1962, с. 53-54.
7.Ключевский В.О.Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871, с. 166.