Неизбежность истребительных войн многие зарубежные ученые
выводят также из наблюдавшегося в Латинской Америке, в Китае,
Индии и некоторых странах Африки демографического взрыва, кото-
рый якобы должен довести численность человечества до 6 млрд. к
2000 г. и до фантастических цифр еще через несколько десятилетий.
Более того, отсутствие перенаселенности в прошлом отчасти объяс-
няют прошлыми войнами, тем самым задним числом возводя их во
благо. Следует подчеркнуть, что угроза перенаселения столь же
мнима, как и прежние зловещие угрозы человечеству: истощение
шахт, тепловая смерть и т. д. Дело не в том, что огромные ресурсы
пищи таятся в неиспользованных территориях, в успехах селекции,
в «зеленой революции», в микробиологической промышленности, в
океанических запасах и т. д. Дело в том, что с распространением
цивилизации и благосостояния во все времена, у всех народов начи-
нала резко падать рождаемость; это падение не удавалось прекратить
никакими мерами, и дальнейшее существование цивилизованной
страны шло за счет ее заселения «варварами». Ныне, когда цивили-
зация, а отчасти и благосостояние распространяются глобально,
человечеству приходится страшиться не перенаселенности, а падения
рождаемости, как это наблюдается во всех почти странах Европы и
Северной Америки.
Поучительна в этом отношении демографическая история антич-
ного мира (Seeck О., 1897).
В 479 г. до н. э. Афины выставили против персов при Платеях
8 тыс. человек, и некоторая часть граждан, способных носить оружие,
служила во флоте. В начале Пелопоннесской войны Афины выставили
в поле почти 20 тыс. человек и сохранили резерв в 13 тыс., хотя
незадолго перед этим в колонии было отправлено около 10 тыс. семей.
По окончании кровопролитной Пелопоннесской войны число граждан
составляло все же более 30 тыс. человек. Однако уже через поколение
Афины насчитывали только 20 тыс. граждан, и число их быстро
падало с каждым поколением; сходная картина наблюдалась в Спарте,
государстве с совсем иным политическим строем. При нападении
персов насчитывалось 8 тыс. спартанцев, в 371 г. их было не более
1500. Ко времени Аристотеля, несмотря на предоставление граждан-
ских прав многочисленным илотам, число спартиатов не превышало
1000, в 244 г. их было не более 700. Ко времени установления
господства Римской империи в некогда стоградой Спарте имелся лишь
один город и около 30 мелких деревень. Пелопоннес без ряда городов
и большей части Аркадии мог выставить в 479 г. до н. э. 74 тыс.
101
человек, а через триста лет весь Пелопоннес мог собрать лишь
30-40 тыс., еще через 300 лет — едва 3000.
Сходным образом «развивалась» демография Италии. За все 18 лет
кровопролитнейшей, сопровождавшейся страшными поражениями
Второй Пунической войны число способных носить оружие благодаря
большой предшествующей рождаемости снизилось лишь с 270 до
214 тыс. человек; через 30 лет численность поднимается до 337 тыс.
человек (164 г.), но постепенно снижается до 318 тыс. (131 г.). В
результате реформ братьев Гракхов численность сразу поднимается
почти до 400 тыс. Но начинается эпоха цивилизации, и Юлию Цезарю
приходится назначать выплаты за многодетность, а Августу уже
приходится выплачивать бедным гражданам премии за каждого за-
конного ребенка и издавать ряд законов, ущемляющих права холо-
стяков и бездетных. Ни он, ни Нерва (96-98 г. н. э.) не смогли поднять
численность населения Италии, и Марк Аврелий заселяет ее части
маркоманами. За Италией начинают пустеть Сицилия и Испания.
Публий пишет: «В мое время вся Греция страдала из-за бездетности
и вообще из-за отсутствия людей». «Люди стали заносчивыми, жад-
ными и ленивыми; они не хотят жениться, а если и женятся, то
ограничиваются лишь одним-двумя детьми, чтобы оставить им богат-
ство и воспитать в роскоши».
В XX в. прикладное мальтузианство, понимая под этим профилак-
тику зачатий и аборты, распространилось на всю Европу, США,
Канаду и Японию, однако футурологи, по-видимому, не совсем ясно
понимают причины высокой рождаемости в бедных странах. А она
очень проста. Во всех этих странах, будь то Латинская Америка,
Китай или Индия, дочь уходит в семью мужа, заботится о семье мужа,
о его родителях, ее обязанности по отношению к собственным роди-
телям с замужеством прекращаются, забота о родителях ложится на
сыновей. Но при высокой детской и подростковой смертности родите-
ли должны иметь не меньше 2-3 сыновей, т. е. всего 5-6 детей, чтобы
гарантировать себе хоть одну опору на старость. Более того, так как
одинокие старики и старухи ложатся тяжелым бременем на друзей и
соседей, от малодетных, тем более бездетных мужчин и женщин уже
заранее все отстраняются, они теряют сначала дружбу, потом и
уважение окружающих. Таким образом, вся тяжесть давления мик-
росоциума побуждает к усиленному деторождению, которое, кстати,
поддерживает относительно молодой состав населения — тоже нема-
ловажный фактор высокой рождаемости.
Эти соображения небезынтересны в связи с предсказываемым
футурологами демографическим взрывом. Между тем в странах с
высокой рождаемостью многодетность связана с необходимостью со-
102
хранить хоть одного сына-кормильца на старость (по пословице «один
сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын»).
Очевидно, однако, что неизбежное снижение детской, подростко-
вой и юношеской смертности, лежащее в основе демографического
взрыва, закрепившись в странах с высокой рождаемостью, постепенно
сделает страхующую рождаемость излишней; снижение смертности,
вызывая перестройку сознания, снизит рождаемость.
Более 100 лет тому назад В. М. Флоринский (1866, с. 2) заметил:
«Исторический опыт показывает нам, как вырождаются и мельчают
физически и нравственно породы привилегированных сословий, даже
целых наций, и если бы не было обновления наций со стороны других
слоев общества и помеси с другими национальностями, то вырождение
человеческого рода обнаруживалось бы еще резче и быстрее». После
массового распространения противозачаточных средств, когда участи-
лись двудетные, затем однодетные и, наконец, бездетные семьи,
естественный отбор очень ослабел. Впрочем, как замечает В. Виклер
(Wickler W., 1971, с. 194), индейцы-парагвайцы Мато-Гроссо изготов-
ляют растительный противозачаточный отвар, вероятно, уже с давних
времен;что касается современности, то (Westhoff, Bumpass, 1973) в
США к 1970 г. 2/3 всех женщин-католичек применяли противозача-
точные средства, запрещенные католической церковью, причем среди
женщин-католичек моложе 30 лет противозачаточные средства при-
меняют 3/4, особенно это типично для образованных женщин, хотя
они и причащаются ежемесячно.
Насколько быстро ослабеют тысячелетние традиции населения
Китая, Индии, Латинской Америки, предсказать трудно. Но резкого
падения рождаемости пока не избежала ни одна цивилизованная
страна, начиная хотя бы с древней Греции и Рима.
7.5. К подлинной истории дарвинизма
и социал-дарвинизма
«Теории», оправдывающие социальное неравенство, возникали
везде, за тысячелетия до Дарвина. Общеизвестна легенда о патриции,
уговорившем плебс подчиниться ссылкой на то, что голове (т.е.
сенату) самой природой суждено думать, а рукам и ногам (т. е.
плебсу) — трудиться. Рабовладение считалось явлением вполне есте-
ственным в древнем мире, и за исключением тех периодов, когда
завоевания поставляли империям громадное количество рабов, их
численность поддерживалась примерно таким правилом: рабыня,
родившая троих детей, отпускается на свободу. Дети, разумеется,
оставались хозяину. Существовали и правила типа: а) раб — говоря-
103
щее животное, б) раба надо использовать так, чтобы он проработал 8
лет. Редкостным, почти нетерпимым исключением был еврейский
народ, одной из величайших заповедей которого было: «Помните, что
мы рабами были в Египте». Рабовладение в Иудее существовало, но
с ограничениями: 1) раб через 7 лет получал свободу, 2) раб мог
требовать свободу, если хозяин ударил его. 3) раб мог требовать
свободу, если хозяин оставлял его невежественным, т.е. раба нужно
было научить грамоте, ибо поголовно все евреи должны были знать
Библию. В итоге в Иудее один раб приходился на 20-25 свободных,
тогда как в Риме, Элладе и других цивилизованных странах на
каждого свободного приходилось по несколько рабов. Вероятно, на
этой-то экономической основе возник непримиримый антагонизм
между эллинской, а затем римской культурой и иудаизмом, и именно
в Иудее возникла мысль о социальной справедливости, идея перво-
начального христианства.
Идея о национально-расовом неравенстве тоже возникла за тыся-
челетия до Дарвина, как и идея о естественном превосходстве преус-
певающих над неудачниками, богатых над бедными, знатных над
чернью. Однако дарвинизму «не повезло», так как он очень быстро
был использован как доказательство естественности социального не-
равенства. При этом за отсутствием «подходящих» мест у самого
Дарвина ссылаются на Т. Гексли, сподвижника и комментатора Дар-
вина. Тем самым и социал-дарвинизму придается известная близость
к самому Дарвину. Поскольку в наше время уже редко обращаются
к подлинникам и легенда о гекслианском происхождении социал-дар-
винизма продолжает держаться, мы приведем здесь, пользуясь книгой
«Памяти Дарвина» (Мензбир, 1910), большой яркий отрывок из речи
Гексли о естественном отборе, тем более что развиваемые здесь мысли
созвучны с идеями Дарвина (но с подлинными, а не приписываемыми
ему).
«Люди, живущие в обществах, конечно, также подвержены этому
космическому процессу. Так же, как и у других животных, размно-
жение человека совершается безостановочно и влечет за собою жесто-
кое состязание за средства к существованию. Борьба за существование
стирает тех, кто менее способен приспособляться к условиям их
жизни. Сильнейшие, наиболее самонадеянные стремятся к тому,
чтобы попирать слабых. Но влияние этого космического процесса на
эволюцию обществ тем сильнее, чем грубее форма их цивилизации.
Социальный прогресс является средством, ограничивающим на каж-
дом шагу могущество процесса космического и выдвигает на смену
ему другой процесс, который мы можем назвать этическим. Резуль-
татом этого процесса может оказаться переживание не тех, кто
наиболее приспособлен к общим условиям существования, а тех, кто
104
приспособлен к условиям существования наилучшего, в смысле эти-
ческом. ,
Как я уже указывал выше, применение в жизни правил, представ-
ляющихся высшими с этической точки зрения, правил, которые мы
связываем с представлением о праведности или добродетели, — влечет
за собой образ действия, во всех отношениях противный тому,
который обусловливает успех в космической борьбе за существование.
Вместо безжалостного предъявления требований своей личности эти
правила налагают обязанность самообуздания, вместо того, чтобы
сметать перед собой или попирать под ногами всякого соперника, они
требуют не только уважать своего ближнего, но и помогать ему; они
способствуют не переживанию наиболее приспособленного, но при-
способлению наибольшего числа к переживанию. Они с негодованием
осуждают гладиаторское воззрение на жизнь. Они требуют, чтобы
всякий, пользующийся выгодами и наслаждениями жизни в обществе,
никогда не упускал из вида своего долга по отношению к тем, кто
своими трудами создал это общество, и налагают на каждого члена
этого общества обязанность ни одним своим действием не ослаблять
связи того целого, в котором ему дозволено жить».
«Уже далеко за нами осталось героическое младенчество нашей
расы, когда добро и зло встречались безразличными веселым приве-
том».
«Мы должны лелеять то добро, которое выпадает нам на долю, и
мужественно сносить зло в себе и вокруг нас, с твердым намерением
положить ему предел».
Эти слова Гексли, в особенности подчеркнутые нами, ясно пока-
зывают, насколько он не только не причастен к социал-дарвинизму,
но и решительно противостоял мысли о применении звериных прин-
ципов в человеческом обществе. Больше того, мы находим у него,
пусть в беглом упоминании, мысль о преимущественном выживании
в обществе наиболее этичных.
«В развитии человечества беззастенчивое заявление своего "я",
бессовестное наложение руки на все, на что ее можно наложить,
упорное сохранение за собою всего, что только можно сохранить,
составляющие сущность борьбы за существование, конечно, сослужи-
ли свою службу. Своим успехом в диком состоянии человек, конечно,
широко обязан тем качествам, которые он разделяет с обезьяною и
тигром, — своей исключительной физической организации, своему
лукавству, чувству общественности, любопытству и страсти к подра-
жанию, своему инстинкту истребления, проявляющемуся, как только
какое-либо сопротивление пробуждает его гнев.
Но по мере того как анархия сменялась социальною организацией,
по мере того, как цивилизация стала приобретать цену в его глазах,
105
эти глубоко укоренившиеся и сослужившие ему службу качества
превратились бы в недостатки. Подобно многим выскочкам, человек
охотно оттолкнул бы лестницу, по которой выбрался в люди. Он
охотно убил бы в себе тигра и обезьяну. Но они отказываются ему
повиноваться, и это-то незваное вторжение веселых товарищей его
буйной юности в правильную жизнь, налагаемую на него гражданст-
венностью, присоединяет новые бесчисленные и громадные страдания
к тем, которые космический процесс налагал на него ранее, как на
простое животное. И цивилизованный человек клеймит его грехом, и
в крайнем случае веревкой или топором препятствует "переживанию"
этих "наиболее приспособленных" к условиям давно минувших дней».
Выведение родословной социал-дарвинизма не только от Дарвина,
но и от Гексли, как можно видеть, в лучшем случае ошибка, в
худшем — обман и надувательство.
Часть II.
ЭВОЛЮЦИОННАЯ ГЕНЕТИКА ВОСПРИИМЧИВОСТИ
К ПРЕКРАСНОМУ
8. ЭВОЛЮЦИОННО-ГЕНЕТИЧЕСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ
НЕКОТОРЫХ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ЭМОЦИЙ
8.1. Некоторые общие положения
Классовая и историческая стороны эстетики настолько подробно
разработаны, что ее макро- и микросоциальные аспекты можно
считать признанными, общеизвестными. Поэтому мы ограничимся
гораздо более узкой и почти неосвещенной проблемой — эволюцион-
но-генетической стороной развития эстетических эмоций. Существу-
ет ли эта сторона проблемы? Очевидно, что наша способность почти
без предварительной подготовки восхищаться головкой Нефертити,
гекзаметрами Гомера, драмами Софокла и Эсхила, исландскими
сагами говорит о существовании вневременного, внеисторического,
внеклассового, короче общечеловеческого элемента эстетики.
Л. С. Выготский (1968) вместе со многими другими исследовате-
лями выделяет два основных направления современной эстетики,
психологическую («эстетика сверху») и непсихологическую («эстети-
ка снизу»). Что в области «эстетики сверху» для построения эстети-
ческой теории необходима разработка социологического и историче-
ского базиса, очевидно. По Г. В. Плеханову (1922), «природа человека
делает то, что у него могут быть эстетические вкусы и понятия.
Окружающие его условия определяют собою переход этой возможно-
сти в действительность: ими объясняется то, что данный обществен-
ный человек (т.е. данное общество, данный народ, данный класс)
имеет именно эти эстетические вкусы и понятия, а не другие» (с. 46).
Подходя к проблеме возникновения биологических основ эстети-
ческих эмоций, мы обнаружили по меньшей мере три важных
причины, по которым развитие этих эмоций могло подхватываться
естественным отбором еще у наших далеких предков. 1. Общие эсте-
тические эмоции сплачивают коллектив и тем самым способствуют
его выживанию среди враждебной природы и других сообществ (в
качестве примитивных доказательств правильности этого положения
107
можно привести существование певцов-сказителей, скальдов, легенд,
песен, преданий, наконец, военной музыки и военных оркестров, книг
о доблести и трусости). 2. Художественная восприимчивость позволя-
ет познавать мир, так сказать, экспресс-методом, причем эмоциональ-
но насыщенным. 3. Художественная восприимчивость позволяет эмо-
ционально усиленно воспринимать овеществленным добро и зло и
таким образом в своем эволюционно-генетическом развитии нераз-
рывно сплетается с эволюционно-генетическим развитием взаимного
альтруизма.
В дальнейшем эти три основных положения будут иллюстрированы
рядом частных конкретных примеров. При этом мы, разумеется,
вынуждены будем начать с низших уровней эстетической восприим-
чивости, доказать до-человеческий, до-общественный полуинстинк-
тивный характер ее основ и лишь затем перейти к более высоким
надэмоциональным уровням.
При этом мы постараемся, пусть изредка, показать, как при
наличии элементов общечеловеческого не только в этике, но и в
эстетике могут сосуществовать одновременно взаимопротивополож-
ные эстетические тенденции, апеллирующие даже не к полярно
противоположным, а к многочисленным внутренним потенциям че-
ловека. И здесь мы обязаны вновь подчеркнуть, как это было сказано
в самом начале предисловия, что мы претендуем не на разрешающий
противоречия синтез социального и биологического, а лишь на фор-
мулировку некоторой необходимой, на наш взгляд, антитезы по
отношению к представлению о таком всеопределяющем значении
социальных факторов, которое разве словесно признает существова-
ние у человека данного пути эволюционно-генетического развития и
биологически обусловленной наследственной гетерогенности.
Подчеркивая универсальность языка науки, морали и красоты, мы
вынуждены будем остановиться и на причинах не-универсальности
(полагаем, временной) языка музыки.
Поскольку понимание всех трех универсальных языков не являет-
ся врожденным в точном смысле этого слова, а требует определенных
стимулов для своего развития (впрочем, как и развитие обыкновенной
речи), нелишне будет напомнить о том, что вообще все свойства
организма, не только психические, но и физические, требуют для
своего развития стимуляции: котята рождаются слепыми, и если им
зашить веки или оставить в темноте, то глазной нерв недоразвивается,
и это окажется уже необратимым. Однако естественный отбор, созда-
вая код развития зрения, действовал не в экспериментальных усло-
виях, а в естественных, при которых свет обязательно появлялся.
Аналогичным образом эмоции этической категории вырабатывались
естественным отбором в условиях, когда внешний стимул — контакт
108
с матерью или кормилицей, ее ласка обязательно наступали. Отбор
на художественную восприимчивость тоже шел в условиях, когда
внешний стимул — отпугивающая или приманивающая окраска,
ночной мрак, голубое небо, огонь и прочее обязательно наступали.
Что касается примитивных народов, то И. Айбль-Айбесфельд (Eibl-
Eibesfeld I., 1973) в своей книге «Предпрограммированный человек»
привел множество примеров совершенного тождества эмоциональных
проявлений у племен, совершенно не соприкасавшихся друг с другом.
Возможности иллюстрирования трех положений, в силу которых
развитие художественной восприимчивости попадало под действие
естественного отбора, как нам кажется, почти безграничны. Но здесь
приходится ограничиться лишь отдельными примерами в надежде,
что высказанные соображения будут развиты значительно глубже и
конкретнее специалистами.
При отборе иллюстраций мы руководствовались необходимостью
показать, насколько давними являются эстетические критерии; как
отбор на билатеральную симметричность навязывает ее наружному
облику человека и животных вопреки асимметрии внутренних орга-
нов; насколько общими для никогда не контактировавших народов
являются приемы стимуляции внимания при восприятии художест-
венных произведений; необходимо также показать, как историческое
развитие социума, несмотря на слабые различия генофонда, приводит
к появлению самых различных эстетических установок (с одной
стороны — Эллада, с другой — деспотии востока и юга); как художе-
ственные произведения внедряли в сознание целых народов идеалы,
необходимые всему социуму или нужные господствующим прослой-
кам; почему исторически неизбежно было возникновение того или
иного стиля; каким образом искусство внедряло, укрепляло, утверж-
дало общечеловеческие этические нормативы.
Мы вынуждены будем остановиться на познавательном значении
эмоционально-насыщенного художественного образа; на огромной
концентрации и мысли, и эмоции, достигаемой поэзией; на том, что
человечество даже теперь именно наследственно гетерогенно по своей
эстетической восприимчивости (следовательно, у естественного отбо-
ра было над чем поработать); как в силу исторических, социальных
факторов различались цели и приемы художественного воздействия;
как укладывались в немногие строки целые идеологии, приобретав-
шие, таким образом, как бы флаг (а может быть, фиговый листок);
какого сверхчеловеческого напряжения это требовало от творца; как
творец, против воли подчиняясь необходимости быть правдивым,
переступал через свое собственное мировоззрение; и как художник,
подчиняясь своей собственной природе, деформировал окружающую
действительность, в то же время именно благодаря своей природе
оказываясь величайшим прозорливцем. При этом нам несомненно
109
придется оставить без ответа множество вопросов, оставить незапол-
ненными зияющие пробелы. Но с этим неизбежно приходится мирить-
ся, потому что главным является показ самой возможности пусть
однобокого, но естественнонаучного подхода к явлениям восприятия
искусства, тогда как сама проблема, конечно, остается неисчерпаемой
во всей своей глубине, сложности и противоречивости.
Появление второй сигнальной системы, являясь бесспорным про-
дуктом естественного отбора в условиях социума, в значительной
мере создавая социум, из следствия переходит в разряд одной из
причин последующего направления отбора. Вторая сигнальная систе-
ма начинает сама становиться иерархически важной составляющей
естественного отбора. Искусство, апеллируя к общечеловеческим
свойствам — достаточно указать, например, на соотношение длин
волн трех или четырех нот консонирующего аккорда, — не может не
отражать социальные проблемы или противоречия, не может не
говорить языком утвердившихся символов. Упомянув о символах,
может быть, нужно оговорить, что под символом здесь понимается
концентрированное, краткое обозначение, которое позволяет «рабо-
тать» со сложными понятиями с такой же легкостью, с какой мате-
матик, используя алгебру, логарифмы, интегралы, оперирует с
цифрами, или физик — с совершенно конкретными физическими
явлениями. Если же при этом художественный символ будит множе-
ство ассоциаций, образов, эмоций, то это вовсе не превращает
поэтический, художественный символ в нечто идеалистическое и не
лишает символ его конкретности.
Учитывая, как много сделано в области изучения проблемы воз-
действия окружающих условий на формирование эстетической вос-
приимчивости, мы умышленно сузим анализ до рамок природы
человека, полагая, что уже и эта проблема достаточно сложна. Мы
полагаем, что разработка социологического и исторического базиса
эстетической теории — дело философов, социологов, историков,
археологов и специалистов по эстетике, и поэтому (отказываясь от
целостного решения этих проблем) ограничиваем себя только узкими
рамками эволюционной генетики, которые способны внести свой
вклад в дело предстоящего синтеза. Но необходимость разработки
биологической базы стала понятной лишь сравнительно недавно. И
здесь сразу можно поставить вопрос: почему прекрасны многие
дикорастущие цветы, почему прекрасны цвета колибри, попугаев,
фазанов? В этих случаях в формировании прекрасного участвовало
не эстетическое чувство человека, а лишь естественный отбор, создав-
ший эти изумительные формы и краски, далеко не редкие в природе.
Так как без естественного отбора ничто в живой природе не создается,
то и в развитии у человека восприимчивости к той красоте, которая
возникла без его участия, тоже действовал отбор; лишь после разви-
110
тия этой восприимчивости человек смог сам создавать прекрасное; но
развитие восприимчивости к красоте должно иметь за собой сотни
тысяч лет отбора.
Уводя начало развития эстетической восприимчивости в палеон-
тологические глубины, мы тем самым признаем, что искусство лишь
в малой мере сводимо к эмоционально насыщенной, впечатляющей
форме познания. Однако тезис, что искусство в значительной мере
воспринимается подсознательно, может показаться еретичным, и,
пожалуй, стоит подкрепить его некоторыми ссылками. По определе-
нию Канта, «прекрасно то, что нравится независимо от смысла», а по
Пушкину, «поэзия должна быть, прости Господи, немного глупова-
той». Л. Н. Толстой упоминает, как, поправляя этюд ученика, Брюл-
лов в нескольких местах чуть тронул его, и плохой, мертвый этюд
вдруг ожил. «Вот, чуть-чуть тронули, и все изменилось», — сказал
один из учеников. «Искусство начинается там, где начинается "чуть-
чуть"»,— ответил Брюллов. По идее формалистов, цель художест-
венной формы — это «почувствовать вещь», «сделать камень
каменным», а В. Вундт (1914) прямо сказал: «Ближайшие причины
художественного эффекта скрыты в подсознательном». Но если так
думают величайшие философы прошлого, поэты, писатели, художни-
ки, то эволюционист-генетик может напомнить о том, что не только
неандертальцы или примитивные народы на заре человечества умели
создавать прекрасное; шимпанзе, как будет показано далее, очень
хорошо подбирает краски своих веерных или параллельных компози-
ций; не в расчете на человеческое ухо стал прекрасно петь соловей,
а не в расчете на человеческий глаз в ходе эволюции создались
чарующие окраски цветов и птиц. Но рациональному пониманию
красоты положены какие-то рамки: очень значительная часть остает-
ся постижимой лишь чувством, а не разумом, не «лобными долями».
8.2. Эволюционное происхождение некоторых
эмоций отвращения
Представление об эволюционно-генетическом происхождении на-
шей восприимчивости к красоте может показаться «с порога» еще
более недопустимым, чем представление об эволюционном происхож-
дении биологических основ взаимного альтруизма.
Поэтому мы вынуждены начать свой анализ с рассмотрения эво-
люционного происхождения эмоций, связанных не с эстетическим
наслаждением, а, наоборот, с чувством отвращения.
Пожалуй, ничто не вызывает столь сильного отвращения у чело-
века, как фекалии, в особенности человеческие, и падаль. Какая же
форма естественного отбора могла породить это отвращение к фека-
111
лиям? По-видимому, налицо не менее двух разных типов отбора:
отбор, вызванный паразитическими червями, и, вероятно позднее, —
отбор, вызванный кишечными инфекциями.
Очень многие виды червей, эволюционируя в направлении почти
.полной неспособности к непаразитической жизни и размножению,
превратились в «мешки, набитые яйцами», прошли отбор также и в
направлении полной зависимости от существования хозяина. В ходе
эволюции, может быть, в результате отбора на относительную без-
вредность паразита, создались своеобразные барьеры для его размно-
жения. Например, для многих паразитических червей характерна
смена хозяев, а для некоторых (например, аскарид), образующих
астрономическое количество яиц, характерна приостановка развития
их яиц в кишечнике хозяина, необходимость выхода с фекалиями
наружу и прохождение определенной стадии развития в фекалиях,
но вне организма, после чего только и развивается способность к
заражению при заглатывании человеком извне. Одиночная аскарида
в кишечнике относительно мало опасна; но человек, благодаря анти-
гигиеническому контакту с человеческими же фекалиями (своими
или чужими) заглотивший извне хотя бы тысячную долю выделенных
им яиц, обрекается на тяжелый аскаридоз, на истощение, зачастую
приводившее к гибели. Едва ли поэтому можно сомневаться в интен-
сивности отбора на отвращение к фекалиям человека, который шел
тысячи поколений и закрепился в форме человеческой эмоции. Этот
отбор в дальнейшем усиливался и той опасностью, которую представ-
ляли фекалии людей в силу существования ряда только человеку
свойственных возбудителей кишечных инфекций, например возбуди-
телей дизентерии, брюшного тифа, холеры.
Насколько интенсивно действовал отбор на отвращение к фекали-
ям? В тропических странах и субтропиках даже в настоящее время
сотни миллионов людей поражены анкилостомозом: стенки кишечни-
ка заражены массой червей. Эта изнуряющая, вызывающая малокро-
вие и резкое снижение трудоспособности болезнь распространена
всюду, где зараженные яйцами анкилостом фекалии человека валя-
ются близ жилища. Из этих яиц вылупляются личинки, проникающие
сквозь кожу. С фекалиями человека связано и распространение
шистозомиаза — пожалуй, столь же массовой и распространенной
болезни.
Вероятно, запрет употребления свинины, наложенный на магоме-
тан и иудеев, т. е. отвращение кодифицированное, связан с той
опасностью, которую может представлять свиное мясо, зараженное
глистами.
Отвращение к падали и ее запаху у человека выражено не менее,
чем отвращение к фекалиям. Это отвращение характерно именно для
человека и не разделяется ни хищными птицами, ни многими четве-
112
роногими хищниками, которые постоянно питаются падалью. Но дело
в том, что эти животные устойчивы к часто развивающемуся в падали
токсину ботулизма типа А. Эта устойчивость отсутствует у человека:
он происходит от растительноядных приматов, которым почти не
приходилось соприкасаться с этим токсином. Хотя в дальнейшем
австралопитеки, синантропы и даже неандертальцы пожирают сырое
мясо, но, вероятно, они, живя ордами, пожирали мясо жертвы сразу
или не давали ему сгнить; позднее же пищу стали варить или жарить
на огне, и отбор на устойчивость к ботулизму был, вероятно, не очень
интенсивным, вызывая вымирание только тех, кто, голодая, не мог
удержаться от пожирания гнили и падали, и закрепляя у уцелевших
почти непреодолимое отвращение к ее запаху.
В связи с этим упомянем об отвращении, которое во все времена
люди испытывали к мышам и крысам, почти никогда не нападавшим
на человека. Отвращение к ним едва ли специально воспитывается,
оно скорее инстинктивно и, разумеется, преодолимо. Резко контр-
астируя с той любовью, которой окружены котята, щенята, кошки,
собаки, это отвращение может показаться чистейшим предрассудком.
В действительности же и крысы, и мыши служили источником
опаснейших инфекций, прежде всего чумной и сальмонеллезной,
немалую опасность представляла обессиливающая на пару месяцев
туляремия. Поэтому на протяжении всей истории человечества,
вероятно, шел непрерывный отбор на усиление реакции отвращения
к этим неопознанным, но постоянным источникам инфекции.
Почти всеобщее отвращение вызывает резкий запах звериного или
даже человеческого тела. Но тот, кто обладал недостаточной воспри-
имчивостью к этим запахам, становился добычей хищника и плохим
охотником; он давал учуять себя за километры и потенциальному
врагу, и потенциальной жертве. Это обстоятельство не сразу бросается
в глаза жителям городов. Но надо мысленно перенестись в субтропи-
ческие или тропические леса и степи, и вопрос становится ясным.
Глазом увидеть и ухом услышать можно гораздо меньше, чем учуять
носом. Недаром у многих животных обоняние на несколько порядков
острее, чем у человека.
8.3. Некоторые эмоции, вызываемые
цветом и симметрией
Если хищники необычайно остро распознают движущиеся пред-
меты, то зрение приматов специализировано на распознавание самых
слабых различий в форме и строении.
113
В поисках пищи важно распознавание цвета, и в отличии от
хищных плотоядных у приматов развилось хорошее цветовое зрение.
Д. Моррис в книге под названием «Биология искусства» (Morris D.,
1962), посвященной картинам, нарисованным обезьянами, пришел к
некоторым небезынтересным выводам. Были получены рисунки и
картины от двадцати трех шимпанзе, двух горилл, трех орангутангов
и четырех капуцинов. Обезьянам предоставлялся столик с листом
бумаги, набор различных красок и кистей, и они могли делать, что
им вздумается. Несмотря на значительные различия в степени при-
верженности к «выделыванию» рисунков, в большинстве случаев они
обрабатывали бумагу красками довольно усердно и очень продуктив-
но, «выдавая» по нескольку картин за часовой сеанс. Любопытно, что
все попытки побудить обезьян к имитации чужих рисунков оказались
безуспешными. Однако, не получая никакого вознаграждения за свои
произведения, обезьяны занимались своими картинами чрезвычайно
интенсивно, в особенности два шимпанзе (один из них, Конго,
научился даже рисовать серии правильных овалов). При этом они
предпочитали изготовление рисунков пище и озлоблялись, если им
начинали мешать, так что автор назвал эту их направленную актив-
ность «самовознаграждающей», или «активностью ради самой актив-
ности», дающей выход избыточной энергии. (К такого рода деятель-
ности относится игра, удовлетворение любознательности,
самовыражение.) При этом у обезьян, находящихся в неволе и тем
самым избавленных от добывания пищи, наблюдается ритмическое
повторение самовознаграждающей деятельности. Эта ритмика у шим-
панзе периодически меняется и постепенно совершенствуется, что в
особенности наблюдается при создании цветных картин.
В опытах с Конго повторно выяснилось, что он совершенно точно
представлял себе, когда рисунок или картина закончена. Попытки
побудить его работать над картиной, которую он считал законченной,
вместо того чтобы дать ему новый лист, приводили к неизменному
результату: он терял спокойствие, визжал, выл и, если его все же
убеждали продолжать, начинал портить картину бессмысленными
или замазывающими полосами.
Любопытно, что обезьяны стараются использовать максимальное
разнообразие цветов.
Моррис утверждает, что самовознаграждающая активность абсо-
лютно необходима, иначе эстетическая ценность пострадает, и в
подтверждение приводит наблюдение, которое лучше изложить его
собственными словами: «Для того, чтобы проверить значение этого
принципа, одного из шимпанзе однажды стали подкупать пищей,
чтобы заставить побольше рисовать. Результат опыта оказался весьма
информативным. Обезьяна быстро научилась связывать рисование с
114
получением награды, но как только эта связь была установлена,
животное стало все меньше и меньше интересоваться рисуемыми
мазками. Достаточно было какой-нибудь мазни, и затем сразу про-
тягивалась рука за подачкой. Внимание и тщательность, которые
прежде животное уделяло дизайну, ритму, равновесию и композиции,
исчезли, и появился на свет божий самый худший вид коммерческого
искусства!»
Комментировать это наблюдение и вывод Морриса, а также про-
водить аналогии мы считаем излишним.