Хорошо известно, что в обычной русской речи реализуется огромное количество разнообразных гласных звуков. Другое дело,
3!
что не все они играют смыслоразличительную роль. Согласно современным представлениям, гласных фонем в русском языке всего шесть. В отличие от французского и английского языков, в русском нет фонологического противопоставления гласных по открытости/закрытости; в отличие от французского - нет фонологического противопоставления носовой гласный/неносовой; в отличие от английского - нет фонологического противопоставления по длительности.
Если вы забыли о том, что такое фонологически значимое противопоставление, откройте книгу А. А. Реформатского (1999).
Разумеется, это не значит, что в русской речи нельзя услышать носовые гласные (как в словах санки, манка, авангард) или варианты |а), [о] или [е] разной степени открытости /закрытости. Варианты [е] разной степени открытости можно услышать, сравнивая нарастание степени закрытости в последовательности этот, эти, шесть; [у-умлаут] разного качества - в словах типа тюфяк, сюда, Людмила. Однако соответствующие варианты произношения гласных не играют смыслоразличительной роли.
Вообще же фонетически русские гласные настолько разнообразны, что невозможно указать, сколько таких вариантов. Более того, не так просто ответить на вопрос о том, что такое «одинаковые» и «разные» гласные звуки (не фонемы!). Как некогда показала Л.А.Чистович, наш крупнейший специалист по психо акустике и распознаванию речи, если человеку предъявлять в эксперименте разнообразные и не слишком различающиеся варианты гласных звуков и предлагать отвечать, какие из них он считает одинаковыми, а какие - разными, то человек обнаруживает удивительную способность к неожиданно тонкому различению.
Кстати говоря, применительно к обсуждаемым выше проблемам нелишним был бы еще более общий вопрос: а что такое вообще «звук речи»? Как его выделить? Ведь в потоке речи никакие «звуки» как таковые не даны, подобно тому как не даны отдельные звуки в мелодическом потоке музыки. Обычно мы воспринимаем речь именно как слитный поток, а не как последовательность отдельных «кусочков», которые мы называем «звуки речи». В этом смысле высказывание «речь состоит из звуков» не более чем метафора. Ведь их там еще надо найти!
Однако в таком случае получается, что ученый имеет дело с фикцией? Отнюдь нет. Но звуки как предметы исследования ученый конструирует на основе анализа данного в непосредственном наблюдении объекта -речевого потока.
Заметим, что «в жизни» нам, строго говоря, вообще не даны никакие «предметы исследования» ~ мы видим свет, а не поток частиц, дышим воздухом, а не смесью неких газов, и пьем воду, а не ШО, слушаем музыку, а не последовательность звуков с некими частот-
ными и тембровыми характеристиками и так далее. В общем, в жизни мы имеем дело с миром объектов. С предметами исследования имеет дело наука.
В отличие от мира объектов, в котором все мы живем и на которые, упрощенно говоря, сходным образом реагируем, для ученого одни и те же объекты могут быть отправной точкой для конструирования разных предметов исследования.
В качестве иллюстрации рассмотрим совокупность ассоциативных ответов на некоторое слово-стимул. Возьмем, например, ответы, полученные в АЭ при предъявлении русского слова друг (по данным Словаря ассоциативных норм русского языка, 1977). Десять самых частых ответов - это товарищ, враг, верный, хороший, мой, недруг, близкий, настоящий, старый, брат.
Психоаналитик будет прежде всего искать эмоционально окрашенные ответы и смотреть на них сквозь призму своей доктрины. Лингвист (а также психолингвист) будет интересоваться тем, какие ассоциации преобладают - так называемые синтагматические типа друг — верный или парадигматические типа друг - товарищ.
Социолог задумается над ассоциациями-клише, характерными для нашего речевого обихода (об этом я еще расскажу отдельно, см. с. 194). Таким образом, даже результат одной и той же экспериментальной процедуры может быть реконструирован в качестве предмета исследования весьма разными способами.
Заметим, что предметом исследования может быть не обязательно объект, но и отношение, например отношение сходства. Вас, наверное, удивит, если я скажу, что в окружающем нас мире не существует сходства «вообще», сходства как такового. Только достаточно высокоорганизованный живой организм «решает», что вот эти два цветка, три облака, две буквы, два треугольника, эти мелодии или эти лица похожи. Я поместила слово «решает» в кавычки, поскольку даже рыба может действовать в соответствии с тем, различает она две геометрические фигуры или нет (это еще в 60-е годы XX в, показала работавшая в Институте им. И. П. Павлова в Колтушах Н. В. Праздникова).
Итак, чтобы сделать звуки речи предметом исследования, надо еще научиться их выделять из речевого потока. Иными словами, надо найти процедуры, позволяющие работать с эмпирическим аналогом звука речи. Для этого придется вначале что-то записать (например, записать фрагмент речевого потока на магнитный носитель), а потом научиться из некоторой цепочки «извлекать» аналог того, что мы оценим как звук [а], [о] и т.д. Подобные операции называются членение и отождествление.
Далее. Раз уж мы воспользовались некими процедурами, выбрали прибор, поняли, как и что мы будем записывать, а потом еще и решали, что следует считать звуком [а] и что -звуком [о], мы, видимо, имели для этого какие-то предварительные и довольно обшир-
ные познания. Иначе говоря, мы располагали Теорией. И только на основе Теории мы сможем, например, изучать сходство звуков.
ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ УСТАНОВКИ
В познавательных установках переплетаются вопросы «как изучать?» и «что изучать?», объединяясь в более общие вопросы, а именно: к чему мы стремимся, изучая то, что мы изучаем?
Почему при этом мы выбираем именно эти пути получения знания, а не иные?
Иными словами, познавательные установки в значительной мере определяют как выбор предметаисследования, так и выбор методаисследования.
В качестве примеров я кратко рассмотрю здесь лишь некоторые познавательные установки. Возможно, к чтению этого раздела стоит вернуться после того, как вы прочитаете всю книгу или, по крайней мере, те главы, где более детально обсуждаются упомянутые здесь конкретные примеры. Ниже познавательные установки представлены в виде пар, противопоставленных друг другу; каждая пара сопровождается комментарием.
Установка(1). Изучать целое нужно путем сведения его к элементарным частям, которые определяют свойства целого.
Установка (1-а).Изучать целое нужно именно как целое, в его специфике, а в элементах искать проявления этой специфики.
Комментарий
Эта установка манит своей якобы очевидностью - как еще описывать целое, если не через описание его частей? Но это именно якобы-очевидность. Очень полезно, хотя и трудно, усомниться в том, что при описании некоторого объекта мы имеем дело с отношениями «состоять из», «члениться на». Но усомниться нужно. Например, на письме предложение «состоит из» слов в том смысле, что слова разделены пробелами. А в устной речи? Там во фразе тоже есть некое деление на фрагменты, но оно отнюдь не всегда соответствует пробелам между словами на письме. Возьмите, например, фразу я в больницу I зуб болит I еду II. На письме в ней шесть слов, но произносительных «целостностей» только три (они обозначены на письме знаками / и // - это условные обозначения неокончательной и окончательной интонации). Значит, «элементы» этой фразы на письме и в устной речи оказываются разными. Можно привести разные примеры, из которых следует, что в общем случае «части» и «элементы» целого надо еще выделить - и нередко выделение именно этих «частей», именно этих элементов, ане других настолько неочевидно, что составляет предмет многолетних дискуссий.
Еще пример, более сложный. До сих пор многих лингвистов увлекает возможность получить достоверные сведения о тех или иных языковых/речевых механизмах путем поисков значимых фактов на уровне психофизиологических функций мозга. (См. выше об изучении механизмов чтения путем измерения психофизиологических показателей движения глаз.) Отсюда такой интерес к полу-шарной асимметрии как к источнику возможных объяснений.
В самом деле. Давно известно, что функции левого и правого полушарий мозга различны (это и понимается под полушарной асимметрией). Детально описаны корреляции между поражениями определенных участков коры головного мозга и речевыми нарушениями на разных уровнях - на уровне восприятия и порождения речи, на уровне различения фонем на слух и на уровне правильного или неправильного понимания смысла слов.
Было бы нелепо отрицать сами эти связи. Однако корреляции между «событиями» на уровне клеток коры и «событиями» на уровне порождения речи или понимания речи имеют намного более сложный характер, чем это часто кажется начинающим исследователям. Среди прочего еще и потому, что сходные функциимогут выполняться разными участками коры. А один и тот же участок может, в случае необходимости, брать на себя ранее несвойственные для него функции. Выражаясь более терминологично, придется сказать, что связь между участком коры и его функциями взаимно многозначна.
Не отрицая заслуг психолингвистов в области изучения связей между функционированием мозга и речью, заметим, что по сравнению с затраченными усилиями они невелики - и это касается, в частности, проблемы полушарной асимметрии. Тому есть объективная причина: очень уж несопоставимы цена даже скромного психофизиологического результата и шанс его «красивой» психолингвистической интерпретации. Почему же так привлекательна вся проблематика, связанная с полушарной асимметрией? Я думаю, потому, что обращение к данным физиологии, т. е. к чему-то материальному, регистрируемому, порождает иллюзию объяснения. Чем эта иллюзия создается? Я думаю, тем, что функционирование «сложного», например процесса понимания структуры предложения, в данном случае выглядит как объяснение через «простое».
«Простым» же именно в силу своей физиологичности, т.е. как бы материальной «уловимости», представляется функционирование клеток коры головного мозга. В русском языке мозг как материальный орган (мозг-1) и мозг как все еще таинственный дия нас источник, генерирующий мысль и речь (мозг-2), обозначаются одним и тем же словом. В английском же «материальный» мозг называется словом brain, а мозг в значении «ум» - словом mind. Так вот, к мозгу, даже рассматриваемому как brain (т. е. с точки зрения физиологически регистрируемых функций), не приложим преди-
кат «состоять из» (клеток коры и связей между ними). Не приложим именно потому, что мозг - это сложная биологическая система, где специфика целого определяет работу элементов, а не наоборот. И потому так мало шансов объяснить функционирование mind через функционирование brain - это как раз и значит исповедовать принцип неоправданного сведения сложного к простому (такой подход называется редукционизмом).
Компьютер, напротив, именно «состоит из» элементов. И неважно, сколь сложные функции аппаратно (т. е. «в железе») реализованы в каждом из этих элементов. Если один из элементов компьютера выходит из строя, а элементы с дублирующими функциями в компьютер заранее не заложены, то, как известно, это блокирует работу всего устройства.
Человеческий мозг работает принципиально иначе. Это подтверждается следующим удивительным явлением. Мы знаем, что пораженные клетки коры не восстанавливаются. В то же время при многих очаговых поражениях мозга (как приобретенных, например, в результате травмы или инсульта, так и врожденных, наблюдаемых, в частности, у детей с родовыми травмами мозга) возможно восстановление и даже формирование речи. Благодаря чему осуществимо восстановление нарушенных или образование ранее ^сформированных функций? Происходит это благодаря пластичности мозга: именно эта пластичность и обеспечивает формирование новых путей реализации данной функции - истина, известная всем практикам, занятым лечением и реабилитацией таких больных. Здоровые клетки мозга позволяют «проторить» новые пути, хотя, каковы они конкретно (т. е. физиологически), за счет каких ресурсов формируются, мы до сих пор точно не знаем.
Особая роль mind в работе brain подкрепляется данными, полученными post mortem, на вскрытии. Контраст между масштабом физиологических поражений brain и свидетельствами умственной продуктивности mind, сохранявшейся у некоторых больных до последних минут жизни, неоднократно описывался медиками. Как правило, это свойственно людям выдающегося интеллекта и редкой силы духа.
Установка (2). Существует один модус реальности, к которому надо сводить явления: реально то, что так или иначе наблюдаемо, т. е. имеет материальный субстрат.
Установка (2-а). Существуют разные модусы реальности, и их следует учитывать при описании сущего.
Комментарий
Реальность идеального так долго отрицалась в отечественной науке, что все идеальное представлялось чем-то, что мы вот-вот сумеем свести к материальному, т. е. следствием временного незнания. А ведь совесть и вера как феномены не менее реальны, чем
хлеб. И ни к каким иным сущностям не сводимы. Только модус их существования иной. Но вопрос о модусах существования идеальных феноменов проходил скорее по ведомству суеверий, чем по ведомству науки.
Поэтому, в частности, предполагалось, что в диаде мысль -слово подлинно «реально» именно слово: оно слышимо или видимо, а мысль? Отсюда становится понятным, почему в нашей науке о языке и мышлении всегда делался акцент на изучении именно вербального мышления. Но если задуматься, то станет ясным, что в норме мышление как процесс никогда не является ни полностью вербальным, ни полностью невербальным. Может быть, стоит вдуматься в само словосочетание вербальное мышление! Имеет ли оно какой-либо четкий смысл?
Вербальное мышление изучалось не только потому, что его проще изучать, чем невербальное, но и потому, что оно «безусловнее», «реальнее». О невербальном мышлении практически не говорили и не писали, как если бы сама постановка проблемы отдавала идеологической неблагонадежностью. Пока принималось, что слово - это материальный субстрат мысли, то одна лишь констатация того, что «мысль совершается в слове» (известное выражение Выготского), как бы развязывала все узлы.
Любопытно отметить, что, хотя изучение мышления в советской психологии всегда считалось ценным, это не распространялось на изучение сознания. Изучение сознания возможно тогда, когда признано, что этот идеальный объект имеет особый модус существования, что он тоже является реальностью, но реальностью особого рода.
Понимание разных уровней реальности особенно важно для тех, кто изучает язык и другие знаковые системы. Ведь здесь средоточие исследовательского интереса - это описание отношений, а не конкретных объектов. А отношение имеет иной модус существования, нежели предмет. Увидеть или услышать можно только означающее -слово, жест, улыбку, гримасу отвращения, изображение калача на вывеске булочной, дорожный знак «кирпич», знак «басовый ключ» в нотной записи, цифру два, сигнал трубы и позывные радиостанции. Знак - это отношение между означающим и означаемым: между звуком трубы и тем, что именно этот сигнал означает «слушайте все», между этой цифрой - «закорючкой» и числом два, между кивком головы вниз - и согласием со сказанным собеседником и т,д. Очевидно, что отношение нельзя увидеть или потрогать: модус его существования иной. То же касается и модуса существования элементарных операций, таких, как 'сложить', 'повторить', таких понятий, как 'класс' и 'признак'. Увидеть можно «экземпляр», вот эту розу или кошку, но не семейство розоцветных или кошачьих. Мо-дус существования экземпляра как члена класса отличается от модуса существования самих классов и признаков.
Этот тезис вовсе не столь абстрактен, как это может показаться. Более того, он весьма важен для практики, и прежде всего для понимания процесса обучения, для педагогики. Все, кто имел дело с обучением детей, знают, что для ребенка любой признак, например 'красный', вначале существует как неотъемлемый атрибут красных предметов - яблока, карандаша, мячика. Хотя ребенок шести-семи лет без труда разложит по разным кучкам красные, синие, зеленые предметы, сама цепочка <предмет-признак-класс> представляет для него непреодолимую трудность. Он до поры не в силах освоить подобную операцию абстракции (т.е. перейти к иному модусу реальности), если в процессе обучения не создать для абстракции «языковую поддержку», например в виде слова красный.
Но и само слово для ребенка долгое время остается не именем класса, а, скорее, вещью. Тот уровень абстракции, который заключен в возможности говорить о разных предметах, что все они красные, круглые или твердые, достигается постепенно, в процессе освоения родного языка.
Именно язык служит мощной поддержкой для формирования абстрактных понятий, а потому задержки и нарушения развития речи (или заменяющей ее знаковой системы, например языка жестов), независимо от их генезиса, неизбежно ведут к нарушениям развития интеллекта.
Об этом мы еще не раз будем говорить.
Установка (3). Следует рассматривать все в историческом развитии.
Установка (3-а). Следует рассматривать явления системно, в рамках логических связей, отвлекаясь от исторических случайностей.
Комментарий
Установка (3) в официальной советской науке называлась «принцип историзма». Много лет историзм в советской науке не был одним из возможных или даже необходимых подходов к любой проблеме. Историзм был священным принципом. Все надлежало рассматривать с позиции генезиса и в развитии. Право на синхронный и тем более системный анализ приходилось отстаивать. Историзм как сакральный принцип фактически делил историю и культуру на «ценную» и «неценную», «нужную» и «ненужную»; соответственно такому же делению подвергалась и наука.
Быть может, молодой ученый, входящий в науку сегодня, будет удивлен тем, что против принципа историзма (хотя бы против его абсолютизации) еще недавно нужно было протестовать. Потому что трудно представить себе больший абсурд, чем требование обязательного рассмотрения всего в историческом аспекте. Это ведь уже не научный подход, а некая идеологема, т. е, признание правильным только одного, диктуемого кем-то «сверху» подхода.
И все же я хотела бы побудить читателя задуматься над тем, что дело не только в рамках собственно марксистской догматики. Идеологемы можно выстроить на основе любой доктрины, если она усваивается именно как догмат, а не принимается как результат свободного выбора и глубоких размышлений. Тогда все равно, что именно или кто именно бездумно заучивается: вчера «диалог» и «зона ближайшего развития», Фрейд и Бахтин, сегодня Лотман или русские философы Серебряного века.
Отвергая доктрины вчерашнего дня или сомневаясь в них, мы не должны пытаться начинать жизнь в культуре и науке с чистого листа. Главное же - необходимо учиться пониманию явлений, исходя - среди прочего - из их генезиса и их истории. Вам предстоит читать многих, в том числе самых значительных, авторов, некогда искренне разделявших марксистский подход. В частности, Выготский действительно был марксистом, а вовсе не ограничивался приличествующей ситуации фразеологией. (Подробнее о Выготском см. раздел 5.2, глава «Детская речь».)
Постепенно в научный обиход возвращаются ранее неизданные или ставшие библиографической редкостью труды многих отечественных и западных ученых. Нередко это прошедшие мимо нас значительные работы, созданные в совершенно другую эпоху. Но подлинное понимание места заново открываемого старого возможно только через понимание системы смыслов, где это «старое» некогда функционировало как современное или даже радикально новое для своего времени. Иными словами, надо представлять себе - хотя бы в общих чертах - тот культурный фон, на котором возникали и становились влиятельными различные концепции и теории.
Фрейд для своего времени был не просто «новинкой» - это был «скандал в благородном семействе» ученых и медиков. Но знаете' ли вы, почему? Великий швейцарский лингвист Ф. де Соссюр в силу ряда причин был оценен в Москве раньше, чем в Европе. В просвещенной Америке лингвистика долгое время шла вообще по иному пути, нежели швейцарско-русский вариант структурализма. Вообще подлинный смысл многих текстов, которые для вашего поколения существуют якобы как канонические, т. е. обладающие очевидной правильностью, вовсе не так очевиден. Ведь нередко утерян контекст, в котором те или иные «авторитетные» тексты некогда реально функционировали. (См. с. 130 - «Экскурс: история науки как драма».)
Я надеюсь, что из сказанного видно: познавательные установки (3) и (3-а) являются взаимодополнительными, а не взаимоисключающими.
Установка (4). Наука описывает «готовый» мир.
Установка (4-а). Наука одновременно описывает и «творит» мир.
Комментарий
Любая яркая теория или модель, получившая признание и распространение, с какого-то момента начинает жить собственной жизнью. Она будет в дальнейшем влиять не только на тот объект, который она описывает, но и на того или тех, кто ее в свое время создал, так сказать, своими руками. Л.С.Выготский в свое время приравнял знак к орудию.Он, конечно, был слишком ярким и вдумчивым мыслителем, чтобы не понимать, что знак есть не вещь, а отношение, в то время как орудие - именно вещь. Конечно же, Выготский имел в виду сложную метафору: использование орудийтак же резко продвинуло эволюцию человека, как и использование знака.Однако весьма глубокая мысль Выготского многократно и бездумно цитировалась именно не в качестве метафоры, а как утверждение, которое следует понимать буквально.
Следующий пример представляется особо поучительным. В свое время знаменитый швейцарский психолог Жан Пиаже предложил модель, согласно которой мышление ребенка в своем развитии проходит ряд последовательных стадий. Первая стадия - сенсомо-торная, далее следует дооперациональная стадия, затем - стадия конкретных операций и т.п. (См. обсуждение концепций Пиаже в разделе 5.6, глава «Детская речь». Фрагменты текстов Пиаже приведены в Приложении 1, где собраны значимые отрывки из важных, но не всегда легко доступных работ.)
Это именно модель, потому что нельзя доказать, что развитие ребенка происходит именно в соответствии с выделенными таким образом стадиями, и никак иначе, что стадий именно четыре и проч. Эта модель является априорной конструкцией - в том смысле, что напрямую из эмпирических наблюдений она отнюдь не вытекает. Но, разделяя позицию Пиаже, мы начинаем смотреть на феномен развития ребенка через созданную наукой сетку правдоподобных, хотя и недоказуемых, представлений. Мы оказываемся в сотворенном наукой мире, где наблюдаемые нами физические действия ребенка типа «перекладывает», «кладет рядом и смотрит по очереди то на один шарик, то на другой» ит. п. интерпретируются нами по Пиаже, как если бы «стадии» были таким же несомненным элементом мира объектов, как все то, что можно видеть или осязать.
Совет читателям.
Я надеюсь, что общие положения, изложенные в этой главе, позволят вам обрести некую точку обзора и тем самым облегчат понимание не только последующих глав данной книги, но и работ других авторов.
Если окажется, что эту вводную главу вам трудно читать подряд, стоит вернуться позже к отдельным ее разделам,