"Приходской устав", принятый Поместным собором 1917-1918 гг., исходил из существования нормальных условий церковной жизни. В обстановке Гражданской войны и гонений его невозможно было провести в жизнь в полном объеме, тем не менее в соответствии с решениями Собора в приходах повсюду образовывались приходские собрания и приходские советы, члены которых обнаруживали жертвенную готовность защищать Церковь, часто ценой не только свободы, но и жизни.[31]
Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви 1918 года ставил РПЦ в жесткие рамки запретов и ограничений: она теряла право юридического лица, лишалась всего движимого и недвижимого имущества и права владеть им. Отныне церкви и монастыри могли "бесплатно" пользоваться своим имуществом лишь с разрешения местной или центральной власти. Кроме того, это имущество еще подлежало налогообложению как объект "частного предпринимательства". У Церкви сразу же были отобраны 6 тыс. храмов и монастырей как "особо ценные памятники" истории или архитектуры, были закрыты и банковские счета религиозных организаций.
Этот декрет вызвал возмущение и мирян, и приходского духовенства, которое призвало верующих протестовать против такого насилия над совестью большинства населения России. По всей стране состоялись многочисленные крестные ходы. В некоторых городах (Омске, Харькове, Саратове…) они были обстреляны красноармейцами. Что касается отделения школы от Церкви, то протесты родительских комитетов были поддержаны епархиальными союзами пастырей и приходскими братствами.[32]
Так, в 1918 г. в Москве под председательством бывшего обер-прокурора Синода А. Д. Самарина был организован "Союз объединенных приходов Православной Церкви". 25 февраля 1918г. на собрании представителей московских приходов было решено требовать сохранения преподавания Закона Божия в школах, а законоучителям преподавать его до тех пор, пока не выгонят оттуда штыками, затем продолжить обучение в храмах и по домам. Рассматривался также вопрос об охране Патриарха. Постановили, что по 18-20 человек из духовенства и мирян будут неотлучно дежурить на Троицком подворье, где пребывал Святейший.[33]
1918 г. стал первым годом массовых репрессий духовенства и верующих. Приходских священников расстреливали за участие в крестных ходах, за "контрреволюционную агитацию", за "смелые" библейские сравнения. Так, казанского священника Федора Гидаспова расстреляли за то, что он будто бы говорил, что Советская власть заставляет народ есть камни (пастырь употребил библейский образ "дающего камень вместо хлеба" - Мф.7,9)[34]. По губерниям разъезжали карательные отряды, без суда и следствия, "по законам военного времени" расстреливавшие "контрреволюционное духовенство". Этих карателей по виду и методам трудно было отличить от групп мародеров и дезертиров. Часть приходского духовенства в это время покинула свои приходы и ушла с Белой армией. Местные газеты публиковали списки разыскиваемых, а для назидания - списки расстрелянных "контрреволюционеров".
Осенью 1918 г. начали работать особые комиссии по ликвидации церквей. За 4 года их деятельности было закрыть или уничтожено почти 20 тыс. церквей. В 1921г. были резко ограничены возможности трудоустройства духовенства в государственных учреждениях. В сельских и волостных советах предоставление духовенству любой должности запрещалось вообще. К июлю 1921г. со светских должностей были уволены все священнослужители.
В феврале 1922 г. был издан декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. На приходах это вызвало открытое сопротивление прихожан из-за откровенно циничных и антицерковных форм, в которых она происходила. Предложение приходов выкупить (деньгами или обменять на продукты) наиболее почитаемые иконы, церковные сосуды были властями отвергнуты. Представители приходов не были допущены в Комитет помощи голодающим. В большинстве поволжских городов население (в основном женщины), возглавляемое приходским духовенством, выступило против изъятия церковных ценностей. На приходах распространялись листовки, разъяснявшие, что изъятые ценности идут вовсе не на покупку продовольствия.
Многие приходские священники, спасая церковные святыни от разграбления, отказывались предоставлять описи церковного имущества или укрывали церковные ценности от изъятия, особенно это касалось предметов литургического характера: потиров, дарохранительниц и др. В таких случаях священнослужителей судили по статье десятой и девяносто второй УК РСФСР как уголовных (а не политических) преступников - "за сокрытие церковных ценностей". Во многих городах (например, в Казани), опасаясь возмущения верующих, власти прибегали к помощи уголовников, совершавших налет на храм и передававших награбленное в губернскую комиссию по изъятию ценностей.[35]
На рубеже 1920-1930-х годов по Церкви был нанесен новый тяжелый удар. В 1929 г. президиум ВЦИК принял постановление " О религиозных объединениях", по которому религиозным общинам дозволялось лишь "отправление культов" в стенах "молитвенных домов", а просветительская и благотворительная деятельность категорически воспрещалась. Духовенство устранялось от участия в хозяйственных и финансовых делах так называемых "двадцаток".[36] Его деятельность вне церковных стен ограничивалась посещением больных и умирающих, на все другое требовалось специальное разрешение от местного Совета. Запрещалась всякая благотворительная деятельность, даже по отношению к нуждающимся священнослужителям и их семьям. Религиозные объединения не имели право организовывать какие бы то ни было центральные кассы для сбора добровольных пожертвований, устанавливать обязательные сборы и заключать контрактные соглашения. Миссионерские поездки в места, где не было церкви и духовенства, рассматривались как нарушение закона.
В том же законодательстве было указано, что, поскольку Церковь не является юридическим лицом, договоры о ремонте церковного помещения могут заключаться только отдельными членами церковных органов, а не всем приходом и поэтому рассматривались как частные коммерческие сделки. Поэтому они облагались чрезмерным налогом, как и все частные предприятия того времени. Для того чтобы выжить, церковным органам приходилось обходить эти законы и жить в постоянном страхе, что их уличат в незаконных действиях. Таким образом, подчинение Церкви государству было достигнуто путем административных мер. [37]
Тяжелый удар был нанесен духовенству при проведении паспортизации населения в крупных городах страны. В Ленинграде, например, из шестиста православных священнослужителей примерно двухстам было отказано в паспортах, и им пришлось покинуть город.[38]
Закрытие храмов и уничтожение святынь сопровождалось ужесточением репрессий против духовенства. Из-за голода, вызванного разгромом крестьянства, в стране вводились продовольственные карточки, но "служителям культа" эти карточки не полагались, они могли жить только на подаяние.[39] Вполне адекватное представление о бытовом положении духовенства начала 1930-х гг. дает меморандум Заместителя Местоблюстителя, с которым он обратился к председателю Комиссии ВЦИК по вопросам культов Смидовичу. В меморандуме говорилось: "Пожелания духовенства: чтобы служители культа, как не пользующиеся при извлечении дохода наемным трудом, приравнены были по-прежнему к лицам свободных профессий, а не к трудовому элементу, тем более к кулакам…чтобы при назначении трудовой повинности принимались во внимание как сообразный со здравым разумом размер налагаемой повинности (например, на священника с. Люк Вотской области наложено срубить, распилить и расколоть 200 кубов дров), так и возраст и состояние здоровья подвергаемых повинности; чтобы служители культа не лишались права иметь квартиру в пределах своего прихода и около храма в сельских местностях, хотя бы и в селениях, перешедших на колхоз, и чтобы лица, предоставляющие служителям культа такую квартиру, не облагались за это налогами в усиленной степени; чтобы детям духовенства разрешено было учиться в школах первой и второй ступени и чтобы те из них, кто с осени 1929 года уже был зачислен в состав вуза, не изгонялись за одно свое происхождение, а изгнанным предоставлено было право закончить свое образование".[40]
Гонения, начавшись в 1929 г., продолжались до 1933 г. Значительная часть духовенства за это время была арестована и сослана в лагеря, приняла мученическую кончину. В 1929-1933 гг. было арестовано около 40 тысяч церковно - и священнослужителей. В одной только Москве и Московской области — 4 тысячи человек. Большая часть арестованных была приговорена к заключению в концлагеря, многие были расстреляны. Находившиеся в заключении и дожившие до гонения 1937 г. претерпели мученическую кончину.[41]Главным местом ссылки и заключения для контрреволюционеров стал концлагерь на Соловецких островах. Самым страшным местом мучительства там была штрафная командировка, расположенная в Голгофско-Распятском скиту, на Анзере. Там все поголовно умирали от голода, холода и каторжного труда, избиений.[42]
В эти страшные годы в Москве служили замечательные священники, любимые народом: протопресвитеры Александр Хотовицкий и Николай Арсеньев – пастыри, особенно близкие Заместителю Местоблюстителя; протоиереи Александр Воскресенский, Владимир Воробьев, Александр Лебедев, Виталий Лукашевич; многие из них закончили потом свою исповедническую, страдальческую жизнь под пулями палачей или на лагерных нарах.
Также в рассматриваемый период стали возникать нелегальные приходы. Этот самый многочисленный вид церковного подполья получил распространение в результате невозможности реализовать данные им права на легальное существование и сохранить требуемую законом регистрацию. Если в течение 1920-х гг. именно приход, как местная община верующих, мог в отличие от центрального и епархиального управления существовать легально, то с началом в 1930-х гг. повсеместного закрытия церквей нелегальные приходы, а с ними и все церковное подполье, приобрели массовый характер.
Механизм появления нелегальных приходов был прост. Церковь закрывали, общину снимали с регистрации, но верующие продолжали собираться для молитвы в домах "активных религиозников" или в специально устроенных укромных местах: в лесу, в землянках, в пещерах. Священник возглавлял домашние богослужения далеко не всегда. Часто в роли руководителей подпольных приходов выступали диаконы и псаломщики, монахи и монахини, бывшие церковные старосты и просто миряне, хорошо знавшие церковную службу. Иногда община собиралась вокруг святыни закрытого храма.[43]
Представители советской власти, ответственные за антирелигиозную пропаганду, предостерегали своих подчиненных на местах о том, чтобы те не упускали из поля зрения тех священнослужителей, кто оказался за штатом. "Глупо думать, - писал вождь Союза воинствующих безбожников Е. Ярославский (Губельман), - что если поп лишился своего прихода, то он перестал быть попом. Мы знаем сотни случаев, когда после закрытия церквей их священнослужители превращались в попов - передвижек и вместе со своим немудреным инвентарем путешествовали по деревням, рабочим поселкам, совершая религиозные обряды, читая молитвы, Библию, Псалтирь. Такой поп-передвижка порой опаснее того, кто служит открыто". В журнале "Безбожник" (21 апреля 1939 г.) в статье "Церковь в чемодане" рассказывалось о том, что у священников, снятых с регистрации НКВД и передвигающихся из города в город, "все необходимые принадлежности для совершения обряда находятся в чемодане; если нужно помочь хозяйке на кухне, они и это делают, занимаютя с детьми, покупают продукты для бедных". И действительно, священники странствовали под видом сантехников, печников, точильщиков.[44]
В 1939-1941 гг. в легальных формах церковная жизнь сохранилась по существу только в западных епархиях, территория которых вошла в состав СССР в 1939 и 1940 гг. Здесь было тогда более 90 % всех приходов Русской Православной Церкви.
Таким образом, даже в 1920-1930-е гг., в годы массированного наступления на Церковь и борьбы с религией, церковная жизнь не исчезала и не превращалась в рудимент уходящей эпохи. Она по-прежнему носила массовый характер, приобретала новые формы, которые в основном были запрещены советским законодательством, нелегально. Как сформулировала одна из свидетелей эпохи, "жизнь Церкви уходила в подполье…Не сама Церковь, но жизнь, деятельность ее".[45]
Монашество
Душой Православной Церкви во все времена были монашеские обители, с которыми Советская власть боролась с особенным ожесточением. На православные монастыри обрушился самый сильный удар гонителей в первые годы советской эпохи. В 1920-е гг. происходило их повсеместное закрытие. В ту пору монастырские храмы чаще всего передавались близлежащим приходам. Монахов же в лучшем случае изгоняли из обители, многих из них лишали свободы, а некоторых казнили.
В начале 1930-х гг. прекращается легальное существование последних из сохранившихся еще монастырей, а поскольку в ту же пору происходило массовое закрытие приходов, то монастырские храмы уже не передавались приходским общинам, а закрывались, часто уничтожались. В сохранившихся монастырских строениях устраивались производственные цеха, складские помещения, размещались административные учреждения, а еще чаще – воинские гарнизоны, лагеря и тюрьмы. После закрытия монастырей их насельники по возможности старались оставаться вблизи своих разоренных обителей, но в 1930-е гг. их тщательно выслеживали, вылавливали, отправляли в лагеря и убивали.[46]
Монашеские общины пытались сохраниться, оформляясь как сельскохозяйственные или трудовые артели. Но такая возможность оставалась недолго и как следствие возникло тайное монашество в миру, так называемые "домашние" монастыри. Иногда иеромонахам удавалось устроиться на приходе и служить в качестве приходских священников. Чаще такие "старички" тихо жили, скрываясь у своих духовных чад, и тайно служили, совершали монашеские постриги. Около них собирались нелегальные монашеские общины, члены которых с виду ничем не отличались от мирян, работали в гражданских учреждениях, носили мирскую одежду, скрывали свои монашеские имена, втайне исполняли свои правила и послушания. Вся их жизнь строилась вокруг духовника.
По мере нарастания преследований мелкие общины "домашних" монастырей дробились, связь между иноками ослабевала. Выжившие после отбытия заключения в 1930-е гг. находили приют при приходских храмах, где устраивались регентами, псаломщиками, бухгалтерами, сторожами и т. п., образуя новые общины, которые достигали порой нескольких десятков человек.[47]
Поскольку иноки, как правило, селились поблизости от своих закрытых обителей, география распространения "домашних" монастырьков в целом повторяла монастырскую географию дореволюционной России. Основная часть монастырей располагалась в европейской части страны.[48]В первой половине 1930-х гг. их насельники и насельницы стали объектом первой волны репрессий: многие из них были арестованы и сосланы, как правило, на три года. В 1933-1935 гг. их сроки закончились, и иноки стали возвращаться в родные места, где в 1937-1938 гг. были захвачены новой репрессивной волной. На этот раз их ждали расстрельные приговоры.[49]
Почти одновременно с "домашними" монастырями в 1920-х гг. возник еще один тип монастырей – общины, изначально созданные как подпольные. Они возникли благодаря естественному притяжению к их руководителям людей, стремившихся к духовной жизни, в основном молодежи. Первая община была связана с Петроградом и окормлялась молодыми иеромонахами – ближайшими учениками и помощниками священномученика митр. Вениамина (Казанского). Вторая группа общин возникла и существовала в Москве. Ее основателями были насельники Свято-Смоленской Зосимовой пустыни. И наконец, третья группа общин возникла в Оренбурге.
Уже весной 1922 г. в Петрограде были созданы две нелегальные монашеские общины, основателем которых был благочинный женских монастырей Петроградской епархии архимандрит Гурий (Егоров). Одна из них находилась в местечке Старый Петергоф и была под духовным руководством иеромонаха Варсонофия (Веревкина). А другая обосновалась в Петрограде. Ею руководил сам о. Гурий. Обе общины были тесно связаны с Александро-Невским братством, действовавшим с 1918 г. Оно вело просветительскую, благотворительную, пастырскую работу, став самым крупным церковно-общественным объединением Петрограда и признанным лидером православных северной столицы. Общее руководство его деятельностью осуществлял митр. Вениамин.[50]
Осенью 1923 г. в Москве было положено начало подпольному Высоко-Петровскому монастырю, настоятелем которого был постриженик Зосимовой пустыни епископ Варсонофий (Ремов). Костяк монастыря составили шесть бывших зосимовцев, приглашенные для служения самим епископом. Среди них были игум. Митрофан (Тихонов), архим. Агафон (Лебедев), архим. Никита (Курочкин), архим. Зосима (Нилов), ахим. Исидор (Скачков). 1924- 1928 гг. стали периодом складывания общин вокруг каждого из духовников. В начале 1930-х гг. численность сформировавшихся общин достигала 170-200 человек. Возможно, это была одна из крупнейших тайных общин Патриаршей Церкви. Иноки-мужчины практически сразу вышли на открытое служение, были арестованы или либо погибли в ссылках и лагерях, либо потеряли связь со своими духовными сестрами. В 1935 г. епископ Варфоломей, некоторые другие духовники и несколько членов общины были арестованы и подверглись различным репрессиям. С этого момента "Петровский монастырь" перестал существовать. Однако духовные семьи каждого из наставников, несмотря на это, не распались, многие из них снова объединились в послевоенные годы под руководством архимандрита Исидора.
Вместе подпольные монашеские общины зосимовских старцев просуществовали в течение почти двенадцати лет. За это время в подполье была воссоздана древняя традиция общежительного монашества. "Зосимовские старцы …вменяли работу в государственных учреждениях как послушание в монастыре. И послушник должен был относиться к своему послушанию со всей совестью, со всей любовью".[51] Подобное отношение к служебным обязанностям открывало перед ними благоприятные перспективы социализации в советском обществе. Со временем ученики петровских отцов заняли важные посты в ряде научных учреждений столицы: в Центральном НИИ туберкулеза Академии медицинских наук СССР, в Институте возрастной физиологии, в Институте переливания крови. При реализации принципов общежития акцент делался не на имущественной (все общее), а на духовной стороне общинной жизни (взаимная любовь), так как не все члены, например, петровских общин жили совместно.[52] Вместе их связывало духовное руководство, отношения монашеской субординации, периодическая совместная молитва (монашеское правило), иногда – работа, а также общая касса: члены общины отдавали в общее пользование часть своей зарплаты. Эти средства шли на нужды общины и на поддержку заключенных или сосланных ее членов.[53] Была сохранена и такая специфически зосимовская практика, как ежедневное, в том числе письменное "откровение помыслов". Особое внимание уделялось чтению аскетической литературы и участию в церковном богослужении, которое совершалось тайно в домах наставников.
Параллель можно увидеть в жизни тайного монастыря архимандрита Гурия (Егорова), существовавшего в Ташкенте и в Фергане в 1933-1944 гг. Духовные дети о. Гурия работали в государственных учреждениях. Летом члены общины, в том числе сам о. Гурий, участвовали в геологических экспедициях, организуемых Среднеазиатским геологическим управлением, в качестве специалистов – геологов или подсобных рабочих. Во время этих экспедиций в пещерах и горах Средней Азии совершались богослужения и даже – Литургии. Но случаи такой работы-маскировки были редки.
Несмотря на то, что репрессии 1930-х гг. выбили из их рядов почти всех руководителей и многих собратьев, эти группы (если не легализовались во второй половине 1940-х гг.) сохранили свою структуру и продолжали существовать до естественной смерти их членов в 1970-1980-х гг. А некоторые из них дожили и до наших дней.[54]
Еще остававшиеся старцы, также высланные из монастырей, могли принимать лишь немногих особенно близких своих учеников, через них они отвечали на насущные вопросы церковной жизни в новых условиях, своим благословением давали направление духовной жизни. Так, в 1923 году после закрытия Оптиной пустыни, в деревне Холмищи жил Оптинский старец Нектарий (Тихонов), а в Сергиевом Посаде – старец Зосимовой Смоленской пустыни затворник иеросхимонах Алексий (Соловьев). К ним тайно приезжали и епископы, и известные московские пастыри. В 1931 г. в пос. Пушкино скончался известный московский старец протоирей Владимир Богданов, в тайном постриге иеромонах Серафим; а в 1936 г. в Москве скончался старец Троице – Сергиевой Лавре схиархимандрит Захария.
Примеры пастырского подвига, явленные Оптинскими старцами, о. Иоанном Кронштадским, преподобным старцем Варнавой (Меркуловым) из Гефсиманского скита Троице-Сергиевой Лавры, старцем преподобным. Гавриилом (Зыряновым) из Седмиезерной Казанской пустыни, старцем иеросхимонахом Аристоклием с Афонского подворья и многими другими, принесли обильные плоды. За ними последовало новое поколение архипастырей и пастырей, монашествующих, приходских духовников и старцев, в большинстве своем ставших мучениками и исповедниками при Советской власти и воспитавших следующее поколение верных чад Церкви.[55] Выдающимися архипастырями XX века были митрополит Петроградский Вениамин (Казанский), расстрелянный в 1922 г., священномученик Кирилл (Смирнов), расстрелянный в 1937 г., архиепископ Воронежский Петр (Зверев), скончавшийся на Соловках в 1929 г., и многие другие, явившие не только образ исповедования веры и твердости до смерти, но и необычайно активную архипастырскую деятельность. Отдавая все свои силы на служение Богу и людям, они были чрезвычайно любимы народом в короткое время управления епархиями.
В качестве особого примера следует назвать московскую общину старца-протоиерея Алексия Мечева и его сына свящ. Сергия Мечева (расстрелян в 1941 г), созданную ими в храме свт. Николая в Кленниках на Моросейке и ставшую центром притяжения для многих исповедников, пастырей и пасомых на протяжении всего Советского периода. В страшные годы гонения в этой общине воспитались многие новые пастыри-исповедники. В их числе будущий епископ Калужский Стефан (Никитин), архим. Борис (Холчев) и другие. Даже после закрытия храма 6.04.1932г. община не распалась, но продолжала жить интенсивной духовной жизнью, не теряя связи с оставшимися в живых духовными руководителями: с епископами Арсением (Жадановским), Серафимом (Звездинским) и в особенности с епископом Афанасием (Сахаровым).
В это время распространяется более широкая идея "монастыря в миру", высказанная впервые прот. Валентином Свенцицким (Диалоги; Монастырь в миру). В первые века христианства существовали институты вдовиц и девственниц, которые организовывались при церковной общине и были ориентированы на подвиг в миру и служение милосердия. Для церковного служения некоторых из них поставляли в диаконисы. Они помогали крестить женщин, причащать больных, часто отдавали свои имения церковной общине, служили епископам и пресвитерам. Это соответствовало монашеским обетам: безбрачия, нестяжания и послушания.
Аналогичная ситуация возникла в XX веке в связи с началом гонения, которое очень быстро оставило в Церкви женщин в подавляющем большинстве. Именно женщины стояли в бесконечных очередях в тюрьмах, чтобы сделать необходимые передачи арестованным, ехали в ссылки, чтобы сопровождать и спасать от неминуемой смерти своих пастырей, давали приют гонимым и обеспечивали подпольную жизнь и церковную службу. Появилось много подвижников и подвижниц, не постриженных в монашество, но живших по-монашески.