Раз родство нескольких языков установлено, остается определить развитие каждого из них с того момента, когда все они были более или менее тождественны, до какого-либо другого данного момента.
Если древняя форма языка засвидетельствована, как это имеет место для романских языков, задача исследования вначале относительно проста: определяются соответствия между древней формой и последующими формами и при помощи исторических данных прослеживаются как можно точнее видоизменения языка в различных местах в различные моменты. Если же древняя форма языка неизвестна, как это имеет место для древних индоевропейских языков, то у нас только один способ исследования — установить соответствия, которые можно обнаружить между формами различных языков. В том случае, когда языки очень сильно разошлись, а соответствия редки и отчасти недостоверны, мы ограничиваемся одним только установлением родства. Для индоевропейских языков обстоятельства более благоприятны. Эти языки представляют многочисленные и точные соответствия, а три из них — хеттский, индоиранские и греческий — засвидетельствованы довольно древними памятниками, притом засвидетельствованы в форме настолько архаичной, что по ней можно предположить, какова должна была быть система индоевропейского языка; большинство остальных сохраняет архаизмы. Таким образом, система всех совпадений, представляемых индоевропейскими языками, допускает их методическое и подробное изучение.
Пример, взятый из романских языков, лучше всего даст представление о применяемом приеме исследования. Возьмем следующий ряд слов:
| итальянок. | рẹ га | tẹla | ||
| испанск. | ре га | tela | ||
| сицилийск. | pira | tila | ||
| др.-франц. | реire | teile | ||
| (совр. франц. | poire | toile | ||
| «груша» | «ткань» | |||
| vẹro | pẹlo | |||
| vero | pelo | |||
| vim | pilu | |||
| veir | peil | |||
| voire | poil) | |||
«действительно» «шерсть»
Поскольку известно из сравнения грамматик этих языков, что они между собой родственны, то не может быть сомнения, что мы имеем здесь четыре слова общего языка, именно «вульгарной латыни» или «общероманского» языка. Так как ударяемая гласная во всех четырех словах одна и та же, то мы можем заключить,
что имеем здесь дело с гласной этого языка, которую можно определить соответствиями:
ит. ẹ = исп. е = сиц. i = др.-фр. ei (совр. фр. oi)
Можно обозначить фонему, определяемую этим соответствием, как закрытое е. Но некоторые диалекты в Сардинии имеют, с одной стороны, pira, pilu, с другой — veru; поскольку различие между i и е не может быть объяснено влиянием соседних артикуляций, то оно должно быть древним, и мы приходим к установлению двух различных соответствий
cардинское i = ит. ẹ = исп. e = сиц. I = др.-фр. ei cардинское e = ит. ẹ = исп. e = сиц. I = др.-фр. ei
Мы, таким образом, отличаем два рода закрытого е в народной латыни. Если бы латинский язык не был известен, мы не могли бы идти далее; сравнительная грамматика романских языков не дает права на какой-либо иной вывод. Случайность, сохранившая латинский язык, оправдывает этот вывод и делает его более точным; первое закрытое е есть краткое i древней латыни: pĭra, pĭlum; второе есть древнее долгое е: uērum, tēla.
Сравнительная грамматика индоевропейских языков находится в том положении, в каком была бы сравнительная грамматика романских языков, если бы не был известен латинский язык; единственная реальность, с которой она имеет дело, — это соответствия между засвидетельствованными языками. Соответствия предполагают общую основу, но об этой общей основе можно составить себе представление только путем гипотез, притом таких гипотез, которые проверить нельзя; поэтому только одни соответствия и составляют объект науки. Путем сравнения невозможно восстановить исчезнувший язык; сравнение романских языков не может дать точного и полного представления о народной латыни IV в. н. э., и нет основания предполагать, что сравнение индоевропейских языков даст большие результаты. Индоевропейский язык восстановить нельзя...
... Итак, метод сравнительной грамматики применим не для восстановления индоевропейского языка в том виде, как на нем говорили, а лишь для установления определенной системы соответствий между исторически засвидетельствованными языками. Все излагаемое в каком бы то ни было виде в настоящей работе должно разуметься именно в этом смысле даже в тех местах, где, с целью сократить изложение, индоевропейский язык предполагается как бы известным.
При наличии этой оговорки сравнительная грамматика определяется как разновидность исторической грамматики в отношении тех частей языкового
развития, которые не могут быть прослежены на основе документов...
...Приведенные нами определения тем самым устраняют два ошибочных взгляда, противоречащих духу сравнительного метода.
1. Долгое время думали, что индоевропейский язык есть язык первобытный; думали, что сравнительная грамматика позволяет заглянуть в «органический» период языка, когда он складывался и когда устанавливалась его форма. Но ведь индоевропейский язык по отношению к хеттскому, санскритскому, греческому и т. д. есть то же самое, что латинский по отношению к итальянскому, французскому и т. д.; единственное различие заключается в том, что у нас нет такой сравнительной грамматики, которая бы проникала в доиндоевропейское прошлое. Конечно, народности, говорившие по-индоевропейски, должны были стоять на уровне цивилизации, близком к уровню африканских негров или североамериканских индейцев, но в языках негров и индейцев нет ничего «первобытного» или «органического». Каждый из их говоров имеет уже сложившуюся форму и иногда тонкую и сложную грамматическую систему, относящуюся к тому или иному из многообразных типов речи. Сравнительная грамматика индоевропейских языков не бросает ни малейшего света на первые ступени языка. Индоевропейский язык, конечно, не древнее и во всяком случае не «первобытное» египетского языка пирамид и древневавилонского (аккадского).
2. Даже не увлекаясь мыслью, будто сравнительная грамматика может осветить процесс сложения языка, часто пытаются дать индоевропейским формам историческое объяснение. Например, задавались вопросом, не представляют ли личные окончания глагола древних местоимений-суффиксов или не объясняются ли определенными фонетическими изменениями такие чередования гласных, как гр. ειμι, ίμεν — «иду», «пойду», «идем», «пойдем». Но объяснения такого рода, сколько бы правдоподобны они отчасти ни были, не поддаются доказательству. И действительно, объяснить исторически какую-либо форму можно только другой, более древней формой, а в данном случае именно нет этих более древних форм; они не только не засвидетельствованы, но мы не можем даже их сколько-нибудь надежным образом «восстановить» при помощи сравнения. Исторически объяснять индоевропейский язык мы будем в состоянии только тогда, когда будет доказано его родство с другими языковыми семьями, когда, таким образом, окажется возможным установить системы соответствий и при их помощи составить себе представление о доиндоевропейском периоде.
Языковые факты настолько сложны, что не допускают догадок. Было бы наивно объяснять явления французского языка, не зная ни других романских языков, ни латинского; попытки объяснять индоевропейский язык не менее наивны и даже еще более нелепы потому, что мы не знаем самого индоевропейского языка, а имеем
только системы соответствий, которые косвенно дают о нем представление. Поэтому нами оставляются без рассмотрения те гипотезы, которые предлагались для объяснения подробностей индоевропейского словоизменения без какой-либо опоры на соответствия с языками, возводимыми к более древнему источнику.
Здесь мы будем рассматривать только одно: соответствия между различными индоевропейскими языкам и, отражающие древние общие формы; совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком.
IX. СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ
Ж. ВАНДРИЕС ЯЗЫК ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ1 (ИЗВЛЕЧЕНИЯ)
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА
Самое общее определение, которое можно дать языку, — это назвать его системой знаков. Поэтому исследовать происхождение языка — это значит исследовать, какие знаки естественно были в распоряжении человека и как он принужден был начать ими пользоваться.
Под знаком в данном случае надо понимать всякий символ, способный служить для взаимного общения людей. Так как знаки могут быть различной природы, то и языки могут быть различными. Все органы чувств могут служить базой для создания языка. Есть язык обоняния и язык осязания, язык зрительный и язык слуховой. Мы имеем дел с языком всякий раз, когда два индивидуума условно придают определенный смысл данному действию и совершают это действие с целью взаимного общения. Духи, которыми надушено платье, красный или зеленый носовой платок, торчащий из кармана пиджака, более или менее продолжительное пожатие руки — все это элементы языка, если только два человека условились использовать эти знаки для передачи приказания или сообщения.
Однако же среди всех возможных языков есть один, который доминирует над всеми другими разнообразиями форм выражения, которыми он располагает; это язык слуховой, называемый также произносимой или членораздельной речью; только с этим языком мы будем иметь дело в этой книге. Он иногда сопровождается, а еще чаще заменяется языком зрительным. У всех народов в большей или меньшей степени жест сопровождает слово, мимика лица одновременно с голосом передает чувства и мысли говорящего. Мимика — это зрительный язык. Но письмо — также зрительный язык, как и вообще всякая система сигналов.
Зрительный язык, по всей вероятности, так же древен, как и язык слуховой. У нас нет никакого основания предполагать и во всяком случае никаких доказательств тому, что один из них предшествовал другому.
1 Перевод под ред. Р. О. Шор.
Большинство зрительных языков, употребляемых ныне, являются только производными от языка слухового. Это верно относительно письма, как мы в этом убедимся в другом месте этой книги; это верно и относительно сигнальных кодов. Код морских сигналов, например, имеет целью дать зрительные эквиваленты словам и фразам существующих языков. Он нам не дает никакого материала относительно происхождения знаков как выразителей мыслей. Тот или иной знак выбран предпочтительно перед другим в результате условности, условности произвольной, но этот произвол предопределен заранее данными условиями. Подобные языки уже по своему существу искусственны.
Но нам известна и естественная форма зрительного языка — язык жестов. Некоторые дикие народы пользуются им наравне с языком слуховым. В этом случае речь идет не о жесте, сопровождающем речь, как это бывает и у цивилизованных народов, речь идет о системе жестов, выражающих без помощи слов мысли, подлежащие сообщению, так же как это могло бы сделать слово. Это язык зачаточный, но имеющий свои преимущества: он может употребляться на таких далеких расстояниях, когда звук не слышен, но движения видны; особенно же он удобен в тех случаях, когда мы не хотим привлечь внимания присутствующих звуком голоса. Школьники пользуются подобным немым способом общения в классе. Следовательно, язык жестов может иметь утилитарное происхождение. Однако же то обстоятельство, что у диких народов особенно часто он употребляется женщинами, подсказывает другое объяснение. Причина, вызывающая различие в языке у двух полов, обычно связана с религией.
Слова, употребляемые мужчинами, запрещено произносить женщинам, поэтому женщинам приходится пользоваться своим специальным словарем, приходится создавать его, приходится даже прибегать к жесту для замены слова. Сохранение языка жестов может, таким образом, быть объяснено религиозными запрещениями. Но каково бы ни было его происхождение, язык жестов — только суррогат слухового языка, к которому он приспосабливается.
Язык глухонемых тоже скопирован с языка слухового. Посредством жеста мы передаем глухонемым приемы обычного языка; мы даем им возможность общаться между собой и читать то, что пишут люди нормальные. Таким способом заменяют работу одних органов чувств работой других, чтобы дать глухонемым возможность обмениваться знаками языка...
...Язык образовался в обществе. Он возник в тот день, когда люди испытали потребность общения между собой. Язык возникает от соприкосновения нескольких существ, владеющих органами чувств и пользующихся для своего общения средствами, которые им дает природа: жестом, если у них нет слова, взглядом, если жеста недостаточно...
...Язык как социальное явление мог возникнуть только тогда, когда мозг человека был .уже достаточно развит, чтобы пользоваться языком. Два человеческих существа могли создать язык для своего пользования только потому, что они были уже готовы к этому. С языком дело обстоит так же, как и с другими человеческими изобретениями. Часто спорили о том, был ли при возникновении языка один язык или их было много. Этот вопрос не представляет никакого интереса. В тот день, когда ум достаточно развит, открытие происходит само по себе в нескольких точках одновременно; оно в воздухе, как принято говорить, его появление предчувствуется, как осенью падение зрелых плодов.
Психологически лингвистический акт состоит в том, чтобы придать знаку символическую значимость. Этот психологический процесс отличает язык человека от языка животного. Неправильно противопоставлять один из них другому, говоря, что второй — это язык естественный, а первый — искусственный и условный. Человеческий язык не менее естествен, чем язык животных, но человеческий язык принадлежит к более высокому порядку явлений в том смысле, что человек, придав знакам объективную значимость, может ее изменять до бесконечности благодаря ее условности. Различие между языком человека и языком животного лежит в оценке природы знака.
Собака, обезьяна, птица понимают себе подобных; у них есть крики, жесты, песни, соответствующие состоянию радости, испуга, желания, голода; некоторые из этих криков так хорошо приспособлены к специальным нуждам, что их почти можно перевести фразой на человеческий язык. И все же животные фраз не произносят. Они не могут изменять элементов своего крика, как бы последний ни был сложен, как мы меняем наши слова, являющиеся в фразе элементами, способными замещать друг друга.
Для животных фраза не отличается от слова. Более того: само это слово, крик или сигнал, как его ни назвать, не имеет независимой объективной значимости. Поэтому слово это не имеет условного значения, а следовательно,, язык животного не способен ни меняться, ни прогрессировать. Нет никаких признаков того, что крик животных был прежде не таким, каков он теперь.
Птица, испускающая крик, чтобы привлечь руку, дающую ей корм, не сознает своего крика как знак. Язык животного предполагает неразрывное соединение знака и обозначаемой им вещи. Для того чтобы эта связь разорвалась и знак приобрел значение, независимое от своего объекта, нужен психологический процесс, являющийся исходной точкой человеческого языка...
...У этого отдаленного нашего предка, мозг которого был еще не приспособлен к рассуждению, язык мог возникнуть в чисто эмоциональной форме. Это должно было быть вначале простое пение, ритмически сопровождавшее ходьбу или ручную работу, крик, похожий на крик животного, выражающий боль или радость,
страх или голод. Затем крик, приобретя символическое значение, стал играть роль сигнала, повторяемого другими, и человек, находя в своем распоряжении этот удобный прием, использовал его для общения с себе подобными, вызывая или предупреждая какое-либо действие с их стороны. Действительно, прежде чем стать средством рассуждения, язык должен был быть средством действия и одним из самых действенных средств, бывших в распоряжении человека. Раз сознание знака возникло в уме, оставалось только развивать это изумительное открытие; усовершенствование речевого аппарата шло вместе с развитием мозга. Внутри первых человеческих объединений закрепление языка происходило по законам, управляющим всяким обществом. В частности, в коллективных церемониях одинаковые речевые или хоровые акты воспроизводились всеми членами группы.
Таким образом, элементы крика или пения приобретали символическое значение, которое каждый индивидуум сохранял затем для личного употребления. И мало-помалу благодаря возрастающей частоте социальных сношений в конце концов установился в своем несравненном богатстве этот сложный аппарат, служащий для выражения чувств и мыслей, всех чувств и всех мыслей.
Эта гипотеза, хотя и недоказуемая, не лишена правдоподобия. Интерес ее — в объяснении того, как язык явился естественным продуктом деятельности человека, результатом приспособления способностей человека к социальным нуждам1.
Нужно только идти от осознания знака. Овладев сознанием знака, язык развивается дальше путем последовательных дифференциации...
...Попытка найти первоначальные формы языка есть результат уподобления языковедения естественным наукам: геологии, ботанике или зоологии. Это неточное уподобление сослужило плохую службу лингвистике. Если нужно найти для языка какую-либо аналогию, скорее надо было бы ее искать в общественных науках. Мишель Бреаль сравнивал индоевропейское спряжение с значительными политическими или судебными установлениями, парламентами или королевским советом; учреждения эти, рожденные первичной потребностью, мало-помалу дифференцируясь, расширили свои функции до того, что следующая эпоха, найдя их механизм слишком громоздким, часть его отсекла, функции его распределила между различными и независимыми учреждениями, хотя и связанными все же до известной степени (и с очевидным доказательством своего первоначального единства) со своим прототипом.
Это сравнение может быть применено к языку, так как язык есть общественное установление...
1 «Речь, первое общественное установление, своей формой обязана исключительно естественным причинам» (Ж.-Ж. Руссо, Опыт о происхождении языков).
ЯЗЫК И ЯЗЫКИ
Анализ различных частей языка ... дает о нем только отрывочные и неполные представления. Наше деление языка на звуки, грамматические формы и слова ... было искусственным. Несмотря на то что эти элементы кажутся различными, они теснейшим образом друг с другом связаны, они не существуют отдельно. Они растворяются в единстве языка. Отсюда следует, что задача лингвиста еще не выполнена, когда он произвел анализ этих элементов. Следующая его задача — изучить, как эти элементы существуют в своем единстве, иначе говоря, изучить, как функционирует язык.
Но, приступая к построению общей теории языка, надлежит помнить о двух опасностях. В результате одной из тех антиномий языка, о которых говорит В. Анри, язык в одно и то же время и един и многообразен; он един для всех народов и различен до бесконечности в устах каждого говорящего.
Совершенно ясно, что два человека никогда не говорят совершенно одинаково. Для фонетиста, наблюдающего язык в индивидуальных особенностях, язык ограничивается индивидуумом. Один из основных недостатков описательной фонетики как раз в том, что она принуждает лингвистику исследовать индивидуальные факты. Тот, кто ищет в языке отражения чувств, эмоций, страстей, найдет в нем также только индивидуальные факты. Символ с момента, когда он принят условно, приобретает общее значение. Но частные действия, производящие символы и их выражающие, могут быть наблюдены только изолированно в индивидуальном проявлении. Хотя не точно говорить, что лингвистические нововведения исходят от индивида, но тем не менее верно, что каждый индивид вносит свое в процесс обновления языка. Следовательно, не так уже ошибочно утверждение, что существует столько же разных языков, сколько говорящих.
Но, с другой стороны, не будет ошибочным и утверждение, что существует только один человеческий язык под всеми широтами, единый по своему существу. Именно эта идея лежит в основе опытов по общей лингвистике. Здесь делаются попытки формулировать общие принципы, приложимые ко всякому языку. Действительно, фонетическая система всех языков подчинена одним и тем же общим законам у всех народов; различия, которые мы устанавливаем при переходе от одного языка к другому, зависят от особых условий. Морфология языков, конечно, очень разнообразна, но те три или четыре основных морфологических типа, к которым это разнообразие сводится, не абсолютно различны, так как мы видим, что при развитии языка эти типы переходят один в другой. Точно так же ни один из этих типов не достаточен для полной характеристики языка человека. Что касается словаря, то он основан на следующем принципе: с определенной группой фонем соединяется какое-либо определенное понятие, и этот принцип мы находим во всех языках, он действителен для языка вообще.
Общая теория языка наталкивается, следовательно, с самого начала на трудность определения границ лингвистического исследования; исследователь колеблется между изучением языка индивидуума и языка всего человечества. Но эта трудность ослабляется с того момента, когда мы вместо языка как абстракции берем язык реальный. Язык есть орудие действия и имеет практическое назначение; поэтому для того, чтобы хорошо понять язык, необходимо изучить его связи со всей совокупностью человеческой деятельности, с жизнью.
Мы уже говорили о жизни языка. Признавая всю неточность и двусмысленность этой метафоры, ею все же можно воспользоваться в качестве гипотезы, направляющей исследование, или в методических целях более удобного изложения. Но языковые факты, использованные нами до сих пор, были чистыми абстракциями, созданными лингвистами; говорить о жизни языка в связи со звуками, грамматическими формами и словами, т. е. в связи с тем, что как раз лишено жизни, — это почти нелепость. Жизнь, которой мы теперь займемся, — это совокупность условий деятельности человечества, это действительность в ее бесконечном развитии. Что язык к ней причастен, слишком очевидно. Но в таком случае перед нами не теоретическая система, состоящая из отвлеченных положений. Перед нами самые разнообразные языки, на которых говорят весьма различно на всем земном шаре.
Между языком и языками можно установить такое различие: язык — это совокупность психических и физиологических приемов, используемых человеком при говорении; языки же — это практическое применение этих приемов. Для определения термина «язык» нужно выйти из рамок предыдущих глав и изучить роль, которую речь играет в организованном человеческом обществе...
...Только изучая социальную роль языка, можно составить себе представление о том, что такое язык.
Стало общим местом утверждение, что человек прежде всего существо общественное. Одна из черт, которой лучше всего выражается общественность природы человека, — это, без сомнения, инстинкт, заставляющий группы индивидов осознавать как общее объединяющие их особенности, противопоставляя себя другим группам, члены которых лишены этих особенностей.
Этот инстинкт очень могуществен, и мы его находим во всех подразделениях любого общественного организма; его источник в самом факте группировки...
...В любой общественной группе вне зависимости от ее свойств и величины язык играет важнейшую роль. Он — самая крепкая связь, соединяющая членов группы, в одно и то же время он — символ и защита группового единства. Может ли быть более действительное орудие для утверждения факта существования группы?
Язык так гибок, так богат оттенками, так тонок, так пригоден к самому различному потреблению; он — средство общения между членами группы, условный знак принадлежности к группе.
У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на определенном языке, который не является языком какой-либо из соседних групп. Таким образом, язык приобретает реальное существование в ощущении, общем у всех говорящих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъективное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоединяется у говорящих стремление к известному языковому идеалу, который каждый из говорящих старается осуществить в своей речи.
Между членами одной и той же группы как бы существует естественно установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык таким, как это предписывается нормой. Часто не без основания эту норму считают следствием обычного употребления языка; но употребление не только не произвольно, оно представляет собою полную противоположность произволу. Обычные формы языка всегда определяются интересом языковой общины; этот интерес в данном случае есть необходимость взаимного понимания. Каждый член данной языковой общины поэтому всегда инстинктивно и бессознательно сопротивляется произволу в употреблении языка. Всякое нарушение обычного употребления языка со стороны отдельного говорящего сейчас же исправляется; смех наказывает виновника и отнимает у него желание повторить ошибку. Нарушение употребления приобретает силу закона только тогда, когда все члены общины склонны ее допустить в своей речи, т. е. когда ошибка воспринимается как норма и, следовательно, уже не чувствуется как ошибка.
Правильная речь (языковая норма) поддерживается очень жестоко во всех языковых общинах, во всех говорах. Иногда можно услышать, что даже образованные люди удивляются тому, что в говоре крестьян есть правила и грамматика. Им кажется, что правила существуют только в книгах, которые даются в руки школьнику; по их мнению, язык без письменности не имеет правил. Это ошибка. В говорах наших крестьян, так называемых «пату а», правила более строги, чем в языках, усвоенных из грамматик. В языках письменных иногда бывают колебания, споры: grarnmatici certant (грамматики спорят), как говорил Гораций. Говорящие же на говорах почти никогда не колеблются. Послушайте, как отзывается крестьянин о говоре соседней деревни; он в нем найдет сейчас же отличия, едва заметные постороннему уху; он с гордостью заявит, что только он и его односельчане говорят правильно и хорошо и что по ту сторону ручья или долины речь уже перестает быть правильной.
У человека из народа обыкновенно очень точное представление о своем языке; он чувствует с редкой тонкостью малейшие нарушения нормы. Малерб считал, что у грузчиков Port-au-foin наиболее верное чувство языка; он называл их своими учителями языка.
Известно, какая неудача постигла на афинском рынке Теофраста, родом с острова Лесбоса. Он спросил цену какого-то товара, и простая женщина узнала в нем чужестранца по его языку. Если мы сомневаемся в каком-либо языковом факте, нам надо обратиться к народу за разъяснением. Академии могут спорить о том, какого рода французское слово automobile, мужского или женского, и нагромождать доказательства на доказательства; это — теория. На практике народ сразу же решил, что это слово женского рода. Если было кратковременное колебание, то это потому, что во многих случаях род этого слова не мог быть выявлен грамматически. Это равноценно тому, что во многих случаях своего употребления это существительное не имеет рода вообще, но во всех случаях, где род грамматически обнаруживается, слово получило женский род: une belle, une grande automobile; l'automobile est verte ou grise.
Язык каждой группы приобрел четкие грани благодаря этому стремлению к правильности и уверенному закреплению нормы. Но мы нигде не найдем образцового языка, если вздумаем его искать. Многие говорят по-французски, но нет говорящих на образцовом французском языке, который мог бы служить нормой и примером для других. Того, что мы называем образцовым французским языком, не существует в речи ни одного говорящего по-французски. Поэтому праздное занятие задавать вопросы: где говорят на лучшем французском языке? Наилучший французский язык — это «идея» в том смысле, который придавал этому слову Лабрюйер; это — фикция, как и мудрец стоиков, который должен был быть совершенным, добрым, здравым телом и духом, если только, как кто-то сказал, его не мучит отрыжка. Наш лучший французский язык может потерять свое совершенство от любой ошибки памяти, ослышки или же обмолвки. Этот правильный язык — идеал, к которому стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, определяемая целью, к которой она движется, это — действительность в возможности, не завершающаяся актом; это — становление, которое никогда не завершается.
* * *
Можно обобщить сказанное, определив язык как идеальную лингвистическую форму, довлеющую над всеми индивидами данной социальной группы.
Теперь надо определить, что такое социальная группа. Этому в сущности будут посвящены следующие главы, так как характер языка зависит от природы и объема группы. Во Франции рядом с литературным языком, на котором везде пишут и который претендуют воплотить в своем говоре образованные люди, существуют диалекты, например диалект Франш-Контэ или Лимузена; эти диалекты в свою очередь подразделяются на многочисленные местные говоры. Здесь перед нами столько же язы-
ков, сколько их группировок. С другой стороны, внутри одного и того же города, как, например, Париж, есть налицо известное число различных языков, как бы наслаивающихся друг на друга; язык салонов — это не язык казармы, язык буржуа — это не язык рабочих; есть жаргон судейских, есть арго предместий. Эти языки часто настолько различны, что можно прекрасно знать один из них; совершенно не понимая другого.
Разнообразие этих языков зависит от сложности общественных отношений. А так как очень редко бывает, чтобы отдельный индивид жил замкнуто в пределах одной только общественной группы, то почти нет языка, который не распространялся бы на различные группы. Каждый член группы, перемещаясь, несет с собой язык своей группы, и его язык влияет на язык соседней группы, в которую он входит.
Две соседние семьи имеют не совсем одинаковый язык, но разделяющее их различие в языке, даже если оно содержит в зародыше основу для деления, могущую укрепиться в будущем, в настоящий момент так мало чувствуется, что мы можем его не учитывать. Кроме того, язык, на котором общаются эти две семьи, неизбежно унифицируется, так как взаимное сношение стремится с первого дня ослабить различия и установить общую норму. Представим себе для примера двух братьев, живущих вместе, но имеющих разные специальности. Каждый из них в мастерской будет соприкасаться с другой языковой группой, которая передаст ему неизбежно свой язык вместе с навыками мысли, занятиями, орудиями производства. Но это различие в языке двух братьев, которое устанавливается ежедневно и которое при отсутствии общения могло бы заставить их «заговорить на разных языках», будет стираться каждый вечер при их встречах. Таким образом, их язык в течение суток будет подчиняться попеременно двум противоположным тенденциям, постоянно очищаясь в их взаимном общении от приносимых извне дифференцирующих его элементов.
В этом случае мы имеем хороший пример борьбы за равновесие, борьбы, образующей закон всякого развития языка: Две противоположные тенденции увлекают языки по двум противоположным направлениям. Одна из них — тенденция к дифференциации. Развитие языка, как мы его набросали в предыдущих главах, приходит все к более и более дробному делению языков; в результате получается дробление, увеличивающееся по мере употребления языка; язык отдельных говорящих индивидов, предоставленных самим себе, без всякого общения друг с другом, роковым образом обречен на такое дробление. Но дифференциация никогда не завершается. Серьезное препятствие становится на пути такой дифференциации; дело в том, что, уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта дифференциация лишила бы язык права на существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэтому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тенденция
к унификации, восстанавливающая нарушенные отношения. Различные типы языков, диалектов, специальных языков, общих языков... возникают в борьбе этих двух противоположных языковых тенденций...
РОДСТВО ЯЗЫКОВ И СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД
Термин «родство» в приложении к языкам двусмыслен и часто вводит в заблуждение людей, мало знакомых с наукой о языке. Но даже некоторые лингвисты, что менее простительно, принимали иногда эту метафору всерьез и строили для языков генеалогические таблицы. Эти лингвисты считали возможным говорить, что, например, французский и итальянский языки родились от латинского языка, говорить о языках-отцах, сыновьях и братьях. Это неудачная терминология, так как она дает неверное представление об отношении языков друг к другу. Нет ничего общего между «родством» языков и родством в физиологическом смысле слова.
Один язык не рождается от другого; ни один лингвист не смог бы указать момента, когда это «рождение» происходит. Говоря, что французский язык происходит от латинского, мы этим только хотим сказать, что французский язык — это форма, которую принял латинский язык в определенной стране в определенную эпоху. Во многих отношениях французский язык — тот же латинский язык. Как бы мы далеко ни проследили историю французского языка, мы найдем только различные его состояния, образующие ступени и приближающие нас мало-помалу к латинскому языку. Однако совершенно невозможно указать момент, где кончается латинский язык и где начинается французский. В истории французского языка есть пропуски; как раз те периоды этого языка, о которых у нас мало материала, играли решающую роль в образовании французского языка. С другой стороны, развитие французского языка, уведшее его так далеко от латыни, не всегда шло равномерно. Но, несмотря на разнообразие перипетий развития, между латинским и французским языками существует историческая преемственность, составляющая родство этих двух языков. Мы здесь касаемся той стороны языка, которую можно назвать «преемственностью».
Другая же сторона языка открывается перед нами, когда мы к нему подходим синхронически.
Пользуясь нашими выводами относительно естественного дробления языков, мы легко можем применить термин «родство» к двум диалектам, происходящим из одного языка. На протяжении известной территории язык, первоначально однородный, распадается на несколько диалектальных групп, из которых каждая имеет свои особенности, захватывающие большее или меньшее число соседних групп. Эти группы называются родственными и остаются ими, каким бы изменениям ни подверглась каждая из них. Как бы ни было велико расхождение между исходным общим языком и диалектами, явившимися в результате дробления, мы должны
считать их все родственными между собой, если это родство доказывается исторически.
...Сравнительный метод есть только распространение исторического метода на прошлое. Он заключается в применении к эпохам, от которых до нас не дошло никаких документов, метода, применяемого к эпохам историческим...