Для первой фазы развития семиотики в России, как и для ее возрождения и дальнейшего развития в 50-60-е годы, решающее значение имели не только методологические достижения предшествовавших десятилетий в языкознании, литературоведении, искусствознании, этнографии и т. д., но и то обстоятельство, что исследования в области языка, литературы, кино и изобразительного искусства велись учеными и практика-
ми, которые - подобно Ч. Пирсу, Ф. де Соссюру, Э. Бенвенисту, Л. Ельмслеву, Я. Мукаржовскому или позднее К. Леви-Строссу - интересовались рядом научных предметов и благодаря своему широкому образованию и универсальному таланту (как это было у Вяч. Вс. Иванова или В.Н. Топорова) располагали прекрасными предпосылками для обобщающих сравнительных работ в области порой очень различных областей науки.
Хотя сегодня мы можем сказать, что концептуальный каркас семиотики как науки - если учитывать всю совокупность семиотических опытов того времени - был разработан относительно хорошо, тем не менее прошло несколько десятилетий, прежде чем в России оказалось возможным и было разрешено вернуться к этим традициям, и постепенно началось их новое систематическое освоение в связи с проблемами прикладного языкознания и попытками нового обоснования литературоведения (как науки).
Причины этого трагичного перерыва в развитии науки связаны в основном с двумя взаимно усиливающими друг друга факторами:
1. Вульгарный марксизм со второй половины 20-х годов, особенно же с 1930 г., во все большей мере начинает играть доминирующую роль почти во всех областях науки, разрушая возникшие научные традиции идеологизацией и политизацией.
2. Институциональные предпосылки, которыми располагали, например, формалисты начиная с 1915-1916г., постепенно были утраче-
ны вследствие кадровой политики советских властей; в редакции журналов и руководящие органы учреждений внедрялись марксисты и надежные партийные функционеры, чтобы уменьшить или полностью исключить влияние "буржуазных" ученых (Шкловский 1930, Erlich 1964, с. 109 сл., Günther 1973, 1984, Eimermacher 1994). Это, однако, одновременно означало, что, например, формалисты не могли воспитать свою научную смену, как и то, что свободные от влияния идеологии публикации в прежнем объеме были невозможны.
Следствием обоих этих обстоятельств, имеющих отношение к научной теории и научной политике, было среди прочего и то, что деятельность прежних формалистов сильно сместилась в область исторических и текстологических исследований. Но и этого было мало. После Второй мировой войны ситуация еще больше ухудшилась в период так называемой ждановщины (1946-1952/56), когда так называемый формализм, т. е. практически всякая (идеологически в значительной степени нейтральная) наука была невозможна; особенно сильный удар испытали при этом гуманитарные науки (Struve 1971, Eimermacher 1971).
Критика лингвистической теории Марра Сталиным (1950), культурно-политические послабления после смерти Сталина (1953) и реабилитация многих ученых после ХХ съезда партии (1956) создали общие предпосылки новой ориентации советского языкознания и сделали возможным возвращение к своему собственному, на
десятилетия замурованному лингвистическому прошлому (процесс, который - впрочем, как и в других науках - достиг завершения лишь к середине 60-х годов, ср. Girke/Jachnowl974, с. 50-68; Segal 1974; Raskin 1978; Jachnow 1984, с. 751 сл.); благоприятным оказалось то обстоятельство, что вопреки научной политике 30-х годов все же были ученые старшего поколения, которые сохраняли лингвистическую традицию, действуя почти что в "подполье" (например, П.С. Кузнецов, М.Н. Петерсон). С этим сочеталась и тенденция, возникшая уже в 1951-1953 гг. и обусловленная потребностью решения проблемы машинного перевода для более быстрой передачи научно-технической информации (подобно работам американцев, начавшимся уже в конце 40-х)8. Особенно работа над этой конкретной практической задачей дала толчок к ускоренным процессам регенерации, развития или перестройки в некоторых областях советского языкознания. В связи с этим на передний план уже тогда вышли принципиальные для любого вида передачи информации методологические вопросы формализации и систематизации. Это неизбежно вело к тому, что в центре внимания языкознания оказалась необходимость уточнения используемых для описания понятий, причем в соотнесении с текстами (т. е. проблема эксплицитных метаязыков научного описания, выявление их базовых предпосылок относительно структуры исследуемых объектов и т. д.), что было существенно в плане теории науки. Сложность практического (а не только в об-
щетеоретическом плане) решения проблемы перевода объясняет, почему уже в середине 50-х годов произошло широкое освоение всех сколько-нибудь системных в своих основаниях лингвистических и информационных научных направлений прошлого и настоящего, плюс к тому и в самой советской науке снова было развернуто изучение системнообусловленных свойств человеческого языка с целью использования его результатов для решения задач прикладного языкознания. Эти установки требовали (хотя в России и существовали относительно хорошие традиции, связанные с постановкой таких задач) принципиально новой ориентации научного мышления в филологии, в течение почти 30 лет определявшейся традиционными историко-филологическими подходами. И в то время как математизация и формализация текстов наряду с занятиями теорией информации вели прежде всего к заимствованию идей структурной лингвистики и ее предшественников в США, систематическое описание и типологический анализ неиндоевропейских языков Советского Союза (многих языков Кавказа и Сибири) вело -подобно американским исследованиям языков индейцев - к открытию ряда принципиально важных положений о формализуемости естественных языков и возможности их нотации, т. е. открытиям, находившимся в теснейшей связи с подготовкой языковых данных для их машинной обработки9.
Этот многослойный процесс возрождения советского языкознания в 50-е годы имел для вну-
тренней ситуации в науке два существенных последствия. Он вызвал
1) строгую методологическую специализацию и одновременно обеспечил
2) ощутимое расширение эмпирической базы исследований, значительно превосходившей то, что прежде было включено в сферу деятельности российского языкознания.
Кроме того, базовые исследования в связи с машинным переводом имели двойственный характер, поскольку были направлены не только на анализ языковых и текстовых структур, но и на изучение механизмов синтеза смысловых связей в процессе порождения текста.
Учитывая объемность стоявших перед советским языкознанием задач, можно сказать, что катастрофическое состояние, в котором оно первоначально находилось, могло быть преодолено только благодаря чрезвычайно счастливому стечению двух обстоятельств:
1. Существовала относительно небольшая группа молодых ученых, получивших образование, по крайней мере частично, в области сравнительно-исторического изучения индоевропейских языков (прибежище старых академических традиций). В соответствии с филологической традицией этого предмета было возможно и необходимо - в противоположность полному игнорированию других филологических дисциплин - не только изучать древние языки (санскрит, хеттский, этрусский) (Иванов 1975, с. 288 сл.), но и получать основательную подго-
товку в этимологической реконструкции, сравнительной этнографии (включая изучение мифологии) и т. д.
В эту группу входили, в частности, Т.Я. Елизаренкова, Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, предполагавшие первоначально заняться литературоведением, изучавшие вначале древнерусскую литературу и ушедшие затем под давлением идеологизации этих областей науки в общее языкознание. Уже в это время стремились изучить как можно больше языков (что превосходило привычные требования предмета). Одновременно они занимались и проблемами теории перевода и, в связи с этим, с середины 50-х годов интенсивно изучали математику, теорию информации, философию и методологию науки. Их интересы встретились с интересами ряда математиков и филологов (в том числе И.И. Ревзина, В.А. Успенского), которые шли от машинного перевода и также интересовались проблемами системной обработки информации и общими проблемами культурных явлений.
2. Интересы этой группы исследователей с конца 50-х годов сомкнулись с поддержкой (в том числе и официальной), которую все больше получала структурная лингвистика в рамках кибернетики 10. Из этого круга ученых в Московском государственном университете возник (в сентябре 1956 г.) спецсеминар, посвященный применению математических методов в языкознании и возглавленный лингвистами П.С. Кузнецовым, Вяч. Вс. Ивановым и математиком В.А. Успенским (Ревзин 1977, с. 11). В этом се-
минаре, занятия которого продолжались до 1958 г., приняли участие ряд молодых ученых, которые в последующие годы опубликовали теоретические работы по теории текста, связанные с машинным переводом и оказали серьезное влияние на советскую лингвистику 60-х годов (P.M. Фрумкина, О.С. Кулагина, И.А. Мельчук, Т.Н. Молошная, Т.М. Николаева, Е.В. Падучева, И.И. Ревзин, Б.А. Успенский, A.A. Зализняк и др.).
До начала 60-х годов деятельность этой группы ученых концентрировалась на следующих областях:
1) в начальной фазе - в особенности на анализе работ Н.В. Крушевского, И.А. Бодуэна де Куртенэ, Н.С. Трубецкого и P.O. Якобсона по фонологии, а также работ по пограничным проблемам языкознания и литературоведения, созданных в свое время членами Московского лингвистического кружка (с 1915 г.) и ОПОЯЗа (Общества по изучению поэтического языка, с 1916 г.), а также ученых, примыкавших к ним, таких, как Жирмунский, Пропп и другие11;
2) на публикациях - и в этом особая заслуга Иванова - исследователей, работавших в пограничных областях литературоведения и искусствознания; здесь прежде всего следует назвать психолога Л.С. Выготского и режиссера и теоретика кино С.М. Эйзенштейна. Интерес в них вызывало прежде всего соотношение психологических условий, знаковых структур, эстетической реакции и влияния на поведение человека (Segal 1974);
3) на важнейших работах Женевской, Копенгагенской, Пражской, Лондонской и Нью-Йоркской школ, включая и американскую трансформационную грамматику, а также важные с точки зрения методологии науки работы Венской школы, и на соответствующих дискуссиях, вызванных этими работами.
На передний план вышли - если только это уже не произошло, как в некоторых случаях, раньше - совместный анализ и обсуждение методологических аспектов систематических классификаций в лингвистике. В связи с этим определенную роль играли также аналогичные опыты древнеиндийских грамматистов (Панини и
др.)12.
Хотя семинар в широком объеме занимался обсуждением всех известных в то время теоретических подходов, первоочередными были проблемы машинного перевода; поскольку сложность анализируемых текстов, а также характер усвоенных чужих работ почти неизбежно приводили к теории знака, это в конечном итоге определило то обстоятельство, что этот круг ученых оказал значительное влияние как на позднейшую семиотику, так и на всю советскую лингвистику вообще. Дело в том, что широкий спектр интересов его участников в последующие годы не только послужил основой появления ряда специальных направлений в советской лингвистике (опирающихся на статистику, теорию множеств, лингвистику текста, моделирование фонологических, морфологических, синтаксических, семантических феноменов), но и вместе с
тем вернул к жизни почти забытое обсуждение базовых методологических проблем анализа, описания и синтеза языковых системных отношений и подготовил тем самым почву и для разработки семиотических аспектов языка и текста. Детали этого процесса можно проследить по публикациям Иванова и Топорова начиная с 1957-1958 гг. Так, Иванов занимался, с одной стороны, проблемами теории информации и перевода, системного подхода, семантики и методологии, с другой стороны - соотношением традиционного языкознания, структурной лингвистики, математики, кибернетики, а также свойствами искусственных и естественных языков (Иванов 1957, 1957а, 1957b, 1958, 1959, 1959а, 1960, 1961, 1961а, 1961b, 1961c, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g; 1961h, Андреев/Иванов/Мельчук 1960). Топоров, частично занимавшийся в своих исследованиях теми же проблемами, что и Иванов (ср. Топоров 1959, 1961а, 1961с, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g, 1962, 1962a, 1962b, 1962c), кроме того, в ряде методологически-критических работ, иногда программного характера, рассматривал вопросы балто-славянских отношений, этимологии, структурного анализа лексики, структурно-типологического изучения морфологических аспектов праславянского языка, балто-славянской гидронимии, топономастики и др. (1959а, 1960, 1960а, 1961а, 1961с, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g, 1962, 1962a, 1962b, 1962c). Семиотические вопросы в узком смысле Иванов в эксплицитном виде затрагивает в докладе, с которым он выступил в 1959 г. в Эрфур-
те, - "Языковой знак и система языковых знаков" (Иванов 1962b), a также в выступлении "Математическая лингвистика" на 4-й Всесоюзной конференции по математике в 1961 г. (Ленинград) (Иванов 1963); сходные проблемы рассматриваются в работе Топорова о теоретических основах топономастики (1962). Сюда же относится написанная совместно Зализняком, Ивановым и Топоровым статья "О возможностях структурного изучения некоторых моделирующих семиотических систем" (Зализняк/Иванов/Топоров 1962), которая, с одной стороны, развивает идеи Иванова и Топорова относительно реконструкции славянских древностей, в то же время учитывая опыт, приобретенный во время экспедиции к енисейским кетам, и попыток смоделировать кетскую модель мира. Опубликованные до 1961-1962 гг. работы Иванова и Топорова ясно показывают, что оба в связи с методологическими дискуссиями о филологических (а также источниковедческих) основаниях индоевропеистики вообще и балто-славянских исследований в частности, а также опираясь на системные и структурно-типологические разработки, проходившие отчасти под влиянием естественно-научного мышления, неизбежно все больше и больше включали в свое поле деятельности семиотические аспекты. В зависимости от предмета изучения и цели, а также с учетом различного уровня обобщения соответствующих высказываний Иванов и Топоров выражали в эксплицитном виде имманентно присущий их работам семиотический подход. Правда, существенную
роль в выработке четко выраженного семиотического мышления сыграли дальнейшие попытки прояснения отношений лингвистики и кибернетики (см. далее), а также становившаяся все более острой потребность рассматривать и изучать с системной точки зрения тексты и целые культурные формации как целостные явления.
Группа, сформировавшаяся в это время, примерно с 1960 г. принимала в более или менее полном виде участие в математических и лингвистических конференциях, совместно опубликовала ряд работ (в частности, Молошная 1962). С 1959-1960 г. круг расширился за счет учеников Иванова и Топорова. Примерно в то же время эта группа ученых получила и организационную поддержку в виде основанного в августе 1960 г. Сектора структурной типологии славянских языков в Институте славяноведения и балканистики Академии наук (план создания такого сектора был выдвинут Топоровым уже в 1958-1959 гг.). С 1960 г. по май 1963 г. Топоров был заведующим сектором, затем руководство перешло к Иванову, который оставался на этом посту до конца 80-х годов 13 (сотрудниками сектора тогда были Т.В. Цивьян, М.И. Лекомцева, Т.Н. Молошная, Т.М. Николаева, И.И. Ревзин, Д.М. Сегал, З.М. Волоцкая, A.A. Зализняк).
То, что мы сегодня называем "Московской семиотической школой", все же не полностью исчерпывается сотрудниками Сектора структурной типологии, хотя он и играл роль важнейшего центра и именно там проходили решающие дискуссии и конференции. Некоторые исследо-
ватели, такие, как Молошная, Волоцкая или Зализняк, в последующем вновь обратились к чисто лингвистической проблематике. Все другие, поддерживавшие с Московской школой более или менее тесные связи, были сотрудниками других учреждений. Так, Т.Я. Елизаренкова, Ю.К. Лекомцев, Б.Л. Огибенин и A.M. Пятигорский работали в Институте востоковедения Академии наук; Елизаренкова и Пятигорский параллельно преподавали в Московском государственном университете: Елизаренкова - санскрит, Пятигорский - тамильский язык; кроме того, Пятигорский читал лекции по буддизму. Б.А. Успенский был руководителем Лаборатории вычислительной лингвистики МГУ14. А.К. Жолковский состоял в штате Лаборатории машинного перевода МГПИИЯ им. Тореза, Е.М. Мелетинский работал в Институте мировой литературы Академии наук, Е.В. Падучева - во Всесоюзном институте научной и технической информации и т. д.
Несмотря на интенсивное участие сотрудников Топорова и Иванова в конференциях по математической и структурной лингвистике, создание Сектора структурной типологии привело к тому, что с 1960 г. на первый план вышли, в отличие от предыдущих лет, когда этот круг ученых не был формально организован, вопросы конкретного анализа славянских языков и текстов. Эта переориентация была связана с первоочередной задачей реконструкции славянских языковых моделей и моделей мира на основе формально-языковых и семантических
данных структурно-типологических исследований. В качестве дополнительной причины следует указать также на усиление общесемиотической ориентации группы. Благодаря особо широкому диапазону языковых знаний и общих культурно-типологических интересов Иванова и Топорова (а также Зализняка) уже в это время область исследований была расширена таким образом, что она вышла далеко за рамки славистики. Первым и решающим для российской семиотики 60-70-х годов событием, в котором ключевую роль сыграла московская группа, стал симпозиум по знаковым системам в декабре 1962 г. (см. далее).
С 1963/64 г. начинается проведение рабочих встреч круга ученых, связанных с Ю.М. Лотманом (И. Чернов, З.Г. Минц и др. и Б.Ф. Егоров из Ленинграда) и московских лингвистов, объединившихся вокруг Иванова и Топорова; инициатива проведения таких встреч исходила от Лотмана, через Чернова контакт был установлен сначала с Топоровым, затем Лотман встретился с Ивановым, Ревзиным и Пятигорским. Лотман после завершения учебы в 1954 г. получил при содействии Егорова место в Тарту и независимо от проходивших в московских научных кругах внутренних дискуссий предпринял под влиянием работ формалистов попытку сконцентрировать свою преподавательскую и исследовательскую деятельность (которая до того времени была посвящена главным образом истории русской литературы и культуры XVIII и начала XIX в.) на поэтологи-
ческих проблемах. Лотман обратил на себя внимание коллег уже в середине 50-х годов нестандартными суждениями о русской литературе и культуре XVIII в., с 1958 г. он занимался преимущественно проблемами структурализма, семиотики и теории моделей (Eimermacher 1972, Grübel 1973, Shukman 1977, Städtke 1981, Чернов 1982, Егоров 1982). Когда Лотман узнал о существовании московской группы, он пригласил Топорова выступить в Тарту с лекциями. Вместо Топорова первым в Тарту поехал Ревзин; в 1963 г. там читал лекции и Пятигорский (Shulman 1977, с. 22, примеч. 15).
В окружении Лотмана в 60-е годы появились известные ученые других специальностей (Б.М. Гаспаров, Кулль, Л.Э. Мялль и др. из Тарту, Д.С. Лихачев из Ленинграда и др.). Выражением общности научных интересов Московской и Тартуской школы были организованные по инициативе Лотмана так называемые Тартуские летние школы, проходившие в Кяэрику под Таллинном, на студенческой спортбазе Тартуского университета. С 1964 по 1970 г. они проходили раз в два года15.
С начала 70-х годов на развитие семиотики начала оказывать влияние культурно-политическая ситуация, сложившаяся после процесса над Синявским и Даниэлем (1966), ввода советских войск в Чехословакию (1968) и активизации правозащитного движения в его разных проявлениях в целом. Органы политического контроля со все большим подозрением относились к тому, что конференции и публикации Московской
и Тартуской школы создавали косвенные условия для формирования альтернативного культурного движения, принципиально отличающегося от официальной советской версии культуры. Представители этих школ столкнулись со всевозможными препятствиями и унижениями. Некоторые из ученых, занимавшихся семиотикой, эмигрировали, чтобы избавиться от давления властей, в Израиль (Сегал, Флейшман), Францию (Огибенин), Англию (Пятигорский) и США (Семека, Гаспаров, Щеглов, Жолковский) и продолжили свою деятельность за рубежом. Хотя летние школы были прекращены, интенсивная работа группы продолжалась в форме конференций, в которых принимал участие более широкий круг участников (конференции были посвящены определенным культурным явлениям и т. п., ср.: Материалы 1974, Тезисы 1975, Studia 1976, Народная гравюра 1976, Studia 1977, Семиотика 1979), а также в форме приобретшей к тому времени солидную репутацию серии "Труды по знаковым системам" (к 1994 г. было опубликовано 26 томов, см.: Труды 1964-), публикации продолжались, несмотря на жесткое лимитирование объема16.
Московская и Тартуская группы, деятельность которых до 1962-1964 гг. развивалась в основном независимо друг от друга, сходились, тем не менее, в целом ряде моментов, характерных в это время также и для других научных дисциплин, что подготавливало или облегчало интеграцию некоторым из участников этой деятельности в 60-70-е годы. С одной стороны, это
была общая критика сильно идеологизированного подхода к науке (существовавшего по крайней мере вплоть до середины 50-х годов), а также научной деятельности, основанной на интуиции. С другой стороны, с этим сочеталось стремление к систематическому изучению структурных и семиотических особенностей художественных и нехудожественных текстов, особенностей, которые могут быть представлены в виде правил или норм. Это стремление выработалось не без влияния русских формалистов (в особенности Ю.Н. Тынянова) и родственных течений, опиралось на требования современной теории науки (в особенности Венского логического кружка, отчасти через посредство берлинского ученого Георга Клауса), а также достижения Пражской школы в области систематики (прежде всего Богатырев, Якобсон, Мукаржовский, Трубецкой); основными проблемами, которые определяли это стремление, были: выделение специфических признаков литературы как основа более совершенной эстетической теории и кардинальный для всякого литературоведческого исследования вопрос о том, как наука может выявить отношения между формальной структурой текста и создаваемым этой структурой, а также (как индивидуальным, так и коллективным) горизонтом познания читателя смыслом текста (Eimermacher 1969, 1972, Grübel 1973, Eimermacher 1974a, Shukman 1977, Eimermacher/Shishkoff 1977).
Благодаря этим основным ориентирам как для участников московской, так и для участников тартуской группы уже в начале 60-х годов на
первый план выходят проблемы контекстуальной семантики формальных элементов текста разного объема и образующих их структур в самом широком смысле слова.