Имперские вопросы России

Имперские вопросы России

Л.Е. Горизонтов
«Большая русская нация» в имперской и региональной
стратегии самодержавия

Представления о триединстве великороссов, малороссов и
бело  русов занимали исключительно важное
место в общем видении имперской конструкции России, ее регионального строения.
Без знания судеб «большой русской нации» — идеологемы и реально существовавших
предпосылок складывания восточнославянского суперэтноса — история империи в ее
региональном и тем более этноконфессиональном измерении едва ли возможна.

К первой половине XIX в. формируются устойчивые
представления о наличии в империи ядра и обслуживающий их понятийный ряд —
«коренная», «центральная» Россия, «внутренние губернии». Этот стереотип
присутствует как на уровне общественного сознания, так и в обиходе
государственных инстанций. Обычно внутренняя Россия мыслилась как круг с
центром в Москве и радиусом до 450 верст. На крайних орбитах непосредственного
московского тяготения находились Нижний Новгород, Воронеж, Смоленск, Вологда.
Очерченное таким образом пространство составляло особый, функционально значимый
регион империи, обладавший своими историческими, этническими, геополитическими,
природными и экономическими характеристиками, причем их иерархия в течение XIX
в. не оставалась неизменной. Своеобразным маркером «внутренних губерний»
являлось русское помещичье землевладение. Конфигурацию и строение имперского
ядра усложняло наличие второго столичного центра в Санкт-Петербурге, имевшего собственное
гравитационное поле, которое отчасти накладывалось на московское. Соперничество
двух российских столиц за ментальное лидерство, как известно, оставило яркий
след в истории отечественной культуры и общественной мысли.

От внутреннего состояния ядра и его взаимодействия с
окраинами империи в очень существенной мере зависела ее равновесность,
стабильность. Сильное ядро могло успешно противостоять центробежным
последствиям присущих имперскому пространству России гетерогенности и
асимметричности. Увеличение удельного веса ядра связывалось не только, а
зачастую и не столько с качественным (например, экономическим) его развитием,
сколько с пространственным расширением. Таким образом, территориальный рост
империи, по мнению многих ее кормчих, желательно было дополнить параллельным
ростом имперского ядра за счет примыкающих к нему регионов В этой связи уместно
говорить о перспективе двойного расширения Российской империи. Под данным углом
зрения весьма интересно исследовать судьбы старых окраин (Среднее и Нижнее
Поволжье, казачий Дон), но особенно важно обратиться к большому региону,
который с известной долей условности можно назвать Западнорусским.

Исторически названный регион сформировался в
результате подчинения значительной части бывших земель Киевской Руси (включая
ее поднепровское ядро) соседним очагам государственности, прежде всего Великому
княжеству Литовскому, и затем российской реконкисты киевского на-следия,
продолжавшейся вплоть до начала XIX в. Находясь уже в составе империи,
западнорусский регион включал большую часть Западного края, Левобережную
Украину, а также восточную кромку Царства Польского. За пределами империи
оставался массив восточнославянского населения, сосредоточенного вблизи границы
Габсбургской державы (прежде всего в Восточной Галиции). Бывшие владения Речи
Посполитой заняли определенное место в имперском пространстве России. Судить об
их отличительных чертах и соотношении с остальными частями империи мы будем на
основании свидетельств источников, приняв за отправную точку высказывания людей
30-40-х гг. XIX в.

На собственные вопросы: «Что ныне называется
Малороссией? Что составляло прежде Малороссию?» Пушкин в 1831 г. отвечал
Следующим образом: «Украиной, или Малороссией, называют обширное пространство,
соединенное с колоссом Россией (во французском оригинале: une grande etendue de
terraine feunie au colosse de la Russie) и состоящее из губерний Черниговской,
Киевской, Харьковской, Полтавской и Подольской»1. В исторических фрагментах
Гоголя 1832-33 гг. Малороссия упоминается на паритетных началах с Украиной. В
гоголевском «Взгляде на составление Малороссии» фигурирует Южная Россия,
«получившая после название Украины, простирающаяся на север не далее 50 градуса
широты»2.

Согласно В.Пассеку, «Украина есть чистое произведение
Малороссии..., родная Малороссии по происхождению»3, поскольку последняя
поставляла людские ресурсы для колонизации первой. Украинцы жили «в соседстве с
Малороссией». Имя Украины произошло от некогда окраинного ее положения: «за
этой Украиной тянулись пустынные степи». Под «русской Украиной» Пассеком
понимается территория по рекам Суда, Харьков, Донец и Ворскла, заселенная в
первой половине XVII в. малороссиянами. Другая часть малороссиян осела в
Запорожье4. При Петре там начали селиться и русские крестьяне. Для Пассека
Украина — «живая, неотъемлемая часть целого государства». Ф.Глинка в своем
повествовании о Богдане Хмельницком через запятую перечисляет такие
географические наименования, как «Малороссийская и Польская Украина, Подолия,
Волынь, Черноруссия, Белоруссия, Подгория, Полесия»5.

Наблюдая перемены в природном ландшафте, И.С.Аксаков,
которого давно привлекал Юг, явно не считал их главным основанием для
определения межрегионального рубежа. Обращаясь к своему большому опыту
разъездов по России, он очень тонко подмечал специфику Малороссии: «И у нас за
Волгой раскошна растительность. Но там чувствуешь себя в нерусской стороне, да
и вид чувашей, мордвы и всех азиатских племен портит все впечатления; к тому же
там мучительное чувство дали, отдаленности от людей, от того мира, к которому
вы привыкли и без которого жить не можете: там вы точно в ссылке. В Малороссии
не испытываешь этого чувства: она не в глуши, а вся на юру; да и здесь как-то
не ищешь отдаленного центра; она сама себе центр как самостоятельная область»6.
Примечательно, что удаленность ассоциируется со ссылкой, насильственным отрывом
от центра, средоточия привычной жизни. Собственно, в этом и состояло, с точки
зрения властей, призвание ссылки, география которой в дореволюционную пору, как
известно, вовсе не ограничивалась Сибирью.

Другое дело, когда та или иная часть империи имеет
свой собственный центр, позволяющий ей претендовать на некую самостоятельность.
Специфика малороссийского центра в том, что он является не только источником
региональной гравитации, но и носителем древнейшей общерусской традиции. «Здесь
больше, чем где-либо, чувствуешь себя русским, слышишь связь свою с прошедшим,
видишь себя членом общерусской семьи, ощущаешь свое родство со всеми ее
разрозненными членами, например, с малороссом, белорусцем и проч.», — отмечал
Аксаков. Все они «как бы члены одной семьи, давно уже живущие порознь,
собрались опять все вместе в доме, где провели свое детство, где жили прежде,
чем разошлись»7.

Но ощущение корневого единства не стирает у Аксакова
памяти об исполненных противоречий исторических событиях меньшей давности.
Особенно показательны в этом отношении его комментарии времен Крымской войны.
«Давно уже Малороссия не видала бородатого русского войска и при новой встрече
с ним должна испытать то же чувство оскорбления и негодования, какое испытала
тогда. Право, поневоле вспомнишь Конисского». Упомянутая в данном отрывке
«История русов» и в середине XIX в. продолжает оказывать заметное воздействие
на представления образованного русского общества об Украине. Созыв ополчения
вызывает в Малороссии оживление казацких настроений. В свою очередь, великоросс
«здесь как бы в стороне чужой, не в России и смотрит на жителей как на людей,
совершенно ему чуждых». Мало того, в самом его поведении дает о себе знать «сознание
своего превосходства в некотором отношении»8. Наблюдения Аксакова тем более
существенны, что он анализировал поведенческие нормы ополченцев, в массе своей
крестьян. Более ранние аксаковские замечания по поводу великорусских торговцев
в малороссийской среде получают в зарисовках военного времени свое дальнейшее
развитие. Если этнографические различия почти никогда не вызывают политических
аллюзий, то историческая традиция воспринимается как живой источник
недовольства, при определенных условиях готового вспыхнуть с новой силой. К
тому же Киев, в котором писаны слова о «общерусской семье», по Аксакову, «город
не русский»: слишком очевидна там печать польского присутствия .

По К.Арсеньеву, Малороссия, «рассматриваемая в
обширном ее знаменовании», простирается по обе стороны Днепра. Левобережная ее часть
включает Черниговскую и Полтавскую губернии, а также Русскую (Слободскую)
Украину, занимающую территорию Харьковской губернии. Симметричным образом
устроена правобережная часть Малороссии, состоящая из Волынской и Подольской
губерний, а также Польской Украины (Киевская губерния). Украина и Малороссия,
таким образом, отнюдь не синонимы. Они различаются не только историческими
судьбами, но и, скажем, климатом: «Украина более открыта ветрам». К югу от Малороссии
располагается Новороссийский край10.

Однако, наряду с «обширным знаменованием» Малороссии,
которое, как мы видели, распространяет ее имя на территорию шести губерний,
известны и иные, более узкие интерпретации. Аксаков мог писать о «Малороссии,
Новороссии и западном крае», локализуя Малороссию к востоку от Днепра.
Употреблял он также понятие Слободской Украины, а Ахтырский уезд характеризовал
как «наиболее малороссийский в Харьковской губернии». Встречается у него и
упоминание о Заднепровской Украине в составе трех западных губерний11.

Таким образом, нет ни малейшего сомнения в том, что
уже в первой половине XIX в. понятие Украины наряду с Малороссией прочно вошло
в русский лексикон. Выясняя содержательное наполнение двух понятий, можно
сделать заключение об их достаточно сложном и к тому же различном у разных
авторов (т.е. весьма неустойчивом) соотношении. Современники Пушкина регулярно
фиксировали различия между однокоренными (в генетическом и лингвистическом
смыслах) великороссами и малороссами, не делая при этом данную констатацию
основанием для каких-либо долгосрочных прогнозов на будущее. Более того, в их
представлениях сказывалось присущее романтизму любование многообразием типов
народного духа. Широкое бытование этнонима украинцы датируется позднейшим
временем.

Польский язык рассматриваемого времени также знал
парные понятия rus и Ukraina. Трудно согласиться с Р.Вапиньским, утверждающим,
что в первой половине XIX в. последнее из них использовалось редко12. Не
вдаваясь в нюансы словоупотребления, отметим, что Русью поляки обозначали
территорию Великого княжества Литовского к югу от его литовско-белорусского
ядра, русинами же называлось все восточнославянское население, некогда
проживавшее за пределами Московского государства. Обычно упоминаемая в источниках
польского происхождения наряду с Волынью и Подолией, Украина локализуется на
Киевщине. Развитие во второй половине века собственно украинского политического
движения поставило на повестку дня унификацию терминологии. Чтобы исключить
путаницу, М.Грушевский ввел в научный оборот двойное понятие Украины-Руси:
отдавая первое место Украине, он как бы уточнял и одновременно значительно
расширял ее содержание Русью в польской традиции употребления этого слова.

Представления о Литве также имеют прямое касательство
к нашей теме. Дело в том, что литвины (Litwini) наряду с поляками и русинами
входили в состав польского суперэтнического триединства. Долгое время в умах
власть имущих царила неясность в понимании литовцев и литвинов, исторической и
этнической Литвы, еще большая, пожалуй, чем та, которую мы наблюдали
применительно к Украине и Малороссии. По словам А.Н.Пыпина, «в сороковых и
пятидесятых годах они (русские исследователи. — Л.Г.) не понимали слова «Литва»
в приложении к губерниям с белорусским населением, и старый политический термин
считали также и обозначением племени». Собственно же Белоруссия ограничивалась
обыкновенно Могилевской и Витебской губерниями13. Нашло это отражение и в
художественной литературе. Вспомним диалог обывателей в пьесе А.Н.Островского
«Гроза» (1 явление 4-го действия): « — Что же такое — Литва?

Так она Литва и есть.

А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала.

Не умею тебе сказать. С неба так с неба.»

Лишь позднее «этнографическая граница, отделяющая
Литву от Белой Руси», была проведена по территории Гродненской губернии14.

 «В конце 50-х
годов, — отмечал издатель трудов П.Н.Батюшкова,, — ни в одном центральном
учреждении империи не имелось точных сведений по статистике и этнографии
западных губерний России. Русская историческая литература и периодическая
печать того времени верили на слово источникам польского происхождения... Этот
взгляд до того был распространен и усвоен у нас, что даже многие находившиеся
на службе по разным ведомствам лица подчинялись бессознательно влиянию польских
идей, действуя в районе возложенных на них обязанностей во вред государственным
интересам»15. Не многим лучше обстояло дело со сведениями об «этнографическом
размежевании народов русского и польского»16. На отсутствие ясности в отношении
«демаркационных линий» между великороссийским, белорусским и малороссийским
«наречиями русско-славянского мира» указывал в 1863 г. Н.И.Костомаров17.
«Историческая и этнографическая принадлежность края была темным вопросом для...
русских исследователей», — писал Пыпин.

Несовершенство научных — прежде всего этнографических
и лингвистических — знаний о восточнославянских народах, а также тенденция
рассматривать все проявления их самобытности сквозь призму польского вопроса
способствовали широкому хождению политически ангажированных концепций. Как
известно, в обосновании включения восточных владений Речи Посполитой в состав
России едва ли ни ключевое место занимал мотив воссоединения «отторгнутых
насилием» частей русского народа. Тем не менее и в XVIII в., и в первые
десятилетия XIX, по верному наблюдению А.Н.Пыпина, «на Западный край смотрели
скорее как на польский, чем как на русский»18. «Я желаю, — писала Екатерина II
в тайном наказе Чернышеву, — чтобы грань народная исчезла и древние области
русские были русскими не одним именем, а душою и сердцем»19.

После войны с Наполеоном в качественно новую фазу
вступил «домашний спор» русских и поляков, одинаково претендовавших на
«возвра-» щенные», в понимании одних, и «забранные», с точки зрения других,
губернии. В России шел процесс кристаллизации национально-государственной
доктрины, в основу которой было положено учение о народообразующих признаках,
известное под именем «теории официальной народности». Есть веские основания
связывать ее генезис с польским восстанием. «После покорения Польши, — писал
Герцен, — лет пять осаживались в России николаевские порядки в угрюмой
тишине»20. По наблюдениям советского историка К.А.Пушкаревича (к сожалению, на
них не было обращено должного внимания в историографии), определенная роль в
выработке доктрины принадлежала запискам, вышедшим в период восстания из среды
русских землевладельцев Западного края21.

30-е гг. явились своеобразным переходным периодом в
формировании имперской идеологии, на что справедливо указал полвека спустя
М.Ф.Владимирский-Буданов, детально изучивший развитие правительственных
взглядов на миссию вновь созданного университета св.Владимира. «Во всем, что
говорит С.С.Уваров о своих целях, — замечает он, — есть... нечто неустойчивое и
недосказанное; для нынешнего поколения это «нечто» весьма ясно; именно он
боится выразить мысль, что западный край есть страна русская; даже для лучших
людей 30-х годов — весь этот край есть еще «польские провинции». Отсюда и
происходят не совсем ясные выражения о слиянии «победителей с побежденными»22.

Тем не менее меры по унификации империи не заставили
себя ждать, и, что весьма характерно, они сразу же затронули вопрос о
наименованиях административно-территориальных единиц. В царствование Павла I
существовали Белорусская, Малороссийская и Литовская губернии, после ликвидации
которых все эти названия как общие сохранились за пришедшими им на смену более
дробными административными образованиями23. В июне 1840 г., в те самые дни,
когда, не без колебаний в верхах, был подписан указ об отмене действия
Литовского статута, Николай I отдал особое распоряжение, запрещавшее упоминание
о «литовских и белорусских губерниях». Данную меру следует рассматривать в
широком контексте региональной политики самодержавия. Петербург предпринял
тогда столь массированное наступление на обособленность Западного края, что в
Комитете западных губерний не исключали ответного взрыва недовольства24.

Несмотря на прямой запрет, обозначения «белорусский» и
«литовский» продолжали использоваться и в служебной переписке, и в законотворческой
практике. Высочайшее распоряжение не помешало существованию Белорусского
учебного округа. В альбоме, изданном в память посещения Александром II Вильны в
1858 г., помещены обращения «от белорусского и литовского мужицких народов» на
местных «наречиях». В материалах Редакционных комиссий (1859-1860 гг.)
фигурирует определение «литовские» в отношении Виленской, Ковенской,
Гродненской и Минской губерний, а также некоторых уездов Витебской губернии
(польские Инфлянты). «Комиссия тогда, — свидетельствует ее член Б.Залеский, — в
своих докладах и протоколах всегда называла эти губернии литовскими, а не
западными, как они именовались на официальном языке; было это также временным
признанием исторической обособленности, хотя князь Черкасский не единыжды
заявлял, что Литва может быть только там, где все говорят политовски, а значит,
ее не существует»25.

Дальнейшее уточнение и развитие представлений об
«официальной народности» в значительной степени связано с реакцией
правительства на разработку общественной мыслью славянофильских и
украинофильских концепций. Новые идеологические установки особенно рельефно
отразились в материалах по делу Кирилло-Мефодиевского общества. Во второй
половине 40-х гг. в высших правительственных сферах «необдуманные порывы провинциального
духа» считались много пагубнее также весьма нежелательных рассуждений о
«мнимом» единстве славян. Петербургские стратеги опасались роста сепаратистских
настроений среди «доселе покорных» подданных, своего рода распространения
польского синдрома. Выражалось твердое намерение не давать «любви к родине
перевеса над любовью к отечеству, империи, изгоняя все, что может вредить
последней любви». Как славянофильству, так и украинофильству
противопоставлялась русская идея, никогда ранее не звучавшая столь определенно.
«Искомое начало народное и не славяно-русское, а чисто русское, непоколебимое в
своем основании — собственно наша народность», — говорилось в циркуляре Уварова
попечителю Московского учебного округа. «Не славнее ли для нас, риторически вопрошал
министр в циркуляре Харьковскому университету, — всякого частного и дробного
наименования имя русского»26.

Таким образом, отмежевываясь от зарубежных славян и
внешнеполитического панславизма, правительство Николая I одновременно давало
расширительное толкование понятию «русские». Русским становилось все славянское
население империи, за исключением поляков, для определения места которых более
подходила не национальная, а государственная идея («русские поляки» как
подданные России). Согласно тому же Уварову, предстояло «сблизить поляков с
русскою стихией, внушить им сознание первенства России между славянскими
народами»27. В 30-40-е гг. впервые осознается опасность, сопряженная с
отступлением от идеи общерусского единства.

Наряду с соседним Царством Польским, Западный край
являлся главной ареной польского вопроса, в течение долгого времени
заслонявшего собой другие национальные проблемы большого и весьма пестрого в
этническом отношении региона. «Мы присоединили Литву, Волынь, Подолию; но
сделались ли они от того русскими? вопрошал наместник И.Ф.Паскевич. — Многим ли
они лучше по духу, чем Царство Польское? Между тем, на Волыни и Подолии это
было в сто раз легче: там наша вера, наш народ; оставалась одна шляхта»28.
Особую заботу властей составляла политическая благонадежность жителей западных
губерний. Как неотъемлемой части русского народа, в точном соответствии с
требованиями официальной доктрины им должны были быть присущи
верноподданнические чувства. История польского движения не давала оснований для
однозначных суждений по данному поводу. Надежды на поддержку правительственной
линии постоянно соседствовали с сомнениями и опасениями: «тогда (до 1863 г. —
Л.Г.) мы, по нашему малому знакомству с краем, еще не знали, к чьей стороне
примкнет местное крестьянство»29. «В девяти западных губерниях, — гласил указ
1865 г., —на 10-ти миллионное население, преимущественно малороссийское,
белорусское и частью литовско-жмудское, имеется 
сравнительно весьма ничтожное по численности население польского
происхождения..., население это... дает всему краю характер польский и мешает
остальному, нисколько не польскому населению, правильно развиваться».

Между тем польский взгляд на этническое пограничье
отражал дораздельные традиции и надежды на восстановление утраченной государственной
целостности земель Речи Посполитой. Лишь к концу века в лице немногочисленных
«краевцев» польская общественная мысль признала самостоятельное значение
белорусского и литовского этносов. Гораздо чаще, однако, польский патернализм в
отношении «кресовых хлопов» эволюционировал в направлении откровенной
ксенофобии30.

Налицо таким образом две зеркальные модели триединого
народа, в крайних своих вариациях предполагавшие отлучение русских или поляков
от славянства. Формирование украинской и белорусской наций происходило в
условиях острейшего русско-польского противоборства, наложившего видимый
отпечаток на характер и темпы этого процесса. Если литовскую народность власти
одно время пытались поддерживать в качестве противовеса полякам31, то белорусам
и малороссам в лучшем случае отводилась роль западнорусов: любое проявление их
самобытности -— характерологическое, конфессиональное, языковое,
этнографическое, — наоборот, приписывалось тлетворному польскому влиянию и
подлежало искоренению.

Развитие этих народов в имперский период удачно
описывает популярная сейчас в историографии модель «ниши». Напомним, суть ее в
том, что, создавая противовес польской гегемонии, имперские власти, иногда
сознательно, чаще невольно, открывали простор для национально^ культурного
развития третьих сил. В этом же направлении работала и аграрная политика,
создавшая прослойку зажиточного крестьянства. Претворяемая в жизнь в условиях
усиления русификации, она формировала почву для роста национальной активности.

Отнесение абсолютного большинства жителей громадного
региона к русским, отвечая «высшим» государственным интересам, создавало
немалые трудности для администрации самих западных губерний. Находясь в более
тесном соприкосновении с населением, она, как представляется, в полной мере
отдавала себе отчет в его национальной специфике, особенно явной, когда в среде
местных жителей оказывались выходцы из Великороссии. Длившаяся с конца XVIII в.
по середину 1830-х гг. дискуссия о пилипонах32 и вся последующая история
старообрядцев в Белоруссии показывают, что власти четко различали пришлых
великорусов и местных крестьян; нередко раскольники представлялись своеобразным
эталоном русского начала в западной части империи. Об этом же говорят и
инициированные правительством опыты русской крестьянской колонизации
«возвращенного» края. «В здешнем народе, — свидетельствовал виленский
генерал-губернатор Ф.Я.Миркович, — нет воинского духа, ни расположения к
предприимчивости, ни чувств отваги», присущих, как считалось, русским. В 1841
г. он выражал даже опасение за ассимиляционные последствия смещения местного
населения с великоросским. «Целому народу, — писал Миркович, — имеющему посреди
себя посторонних людей другого происхождения, свойственно иметь влияние на
малое в сравнении с ним число их». Не исключал высокопоставленный администратор
и нежелательных результатов обратного влияния33.

В контексте того же соотнесения с великорусами на
«малоразвитый... дух деятельности, предприимчивости» указывалось в материалах
произведенной в 1843 г. ревизии округа пахотных солдат Витебской губернии.
Окружное начальство сокрушалось по поводу плохой посещаемости своими
подчиненными церковных служб (Иосиф Семашко вообще считал отсутствие
религиозного рвения особой чертой белорусов, отличающей их от украинцев34).
Происходили конфликты из-за сроков проведения сельскохозяйственных работ:
«пахотные солдаты» предпочитали слушаться не своих командиров, а ссылавшихся на
традицию стариков. Вредными объявлялись местные народные обычаи, например,
толока -коллективная. помощь отдельному крестьянскому хозяйству35. Контраст
Белоруссии с Центральной Россией хорошо чувствовался и постоянно подчеркивался
выходцами из последней. В их представлении, это был «забытый Богом и забитый
людьми край»36.

С ликвидацией в 1839 г. церковной унии устранялось
важнейшее формальное несоответствие населения Западного края канонам
официальной народности. Этот акт, однако, не уничтожил различий между
древлеправославными и воссоединенными, тем более что религиозное рвение
неофитов, как уже отмечалось выше, оставляло желать лучшего. Когда в начале
50-х гг. в связи со сбором сведений о состоянии православных церквей были
затребованы данные о «русских селениях» Западного края, таковое распоряжение
поставило в затруднение часть земских исправников Гродненской губернии. «В
Гродненском уезде, — доносил один из них, — все местечка, селении, деревни и
дворянские околицы населены туземными жителями, коренно здесь обитающими».
Потребовалось специальное разъяснение губернских властей. «Под именем русских
селений, — гласило оно, — следует разуметь такие селения, в коих жители
исповедуют православную веру, или если в том же селении в числе жителей другого
исповедания находятся также и православные»37. Интересно, что в составлении
«вопросника» принимал личное участие сам император Николай. Именно ему
принадлежала неудачная формулировка «русские селения». Более того, в
изначальной высочайшей редакции фигурировали не православные, а «русские
церкви» — эта дефиниция, насколько нам известно, в предписания губернаторам не
попала38.

Лишь в начале XX в., в ходе подготовки указа о
веротерпимости, «упорствующие» экс-униаты были признаны окончательно
потерянными для государственной церкви. «Особые заботы об охранении
национальности бывших униатов, — решили в Петербурге, — едва ли могут привести
к определенным результатам... Бывшие греко-униаты, в силу исторических
обстоятельств, еще ранее отпадения их в католичество были полонизированы
настолько, что все попытки обрусения их оказались тщетными» .

Властями делались также попытки провести национальные
водоразделы внутри контролируемого поляками католицизма при помощи манипуляций
с языками богослужения и целенаправленного подбора кадров священнослужителей. В
этой связи существовали два подхода к пониманию национально-государственных
интересов. Согласно одному из них, замена польского языка русским оградила бы
простолюдинов от чуждого влияния, уменьшила связь между католицизмом и
«полонизмом». Сторонники другого подхода опасались, что данное нововведение
будет способствовать росту популярности католической религии, и поэтому
предпочитали не изменять существующего порядка. В 1869 г. был узаконен
паллиатив: служба на русском языке допускалась по ходатайству прихожан.
Проведенный опрос населения показал, что жители Минской, Витебской и Могилевской
губерний не пожелали воспользоваться предоставленной им возможностью.

Кроме того, рассматривался вариант использования
«неисторических» языков. Так, попечитель Ширинский-Шихматов рекомендовал
министру А.В.Головкину в 1862 г. «преподавание закона Божьего католического
исповедания производить на местном языке: в Жмуди — на жмудском, в белорусских
губерниях — на белорусском, но отнюдь не на польском»40. Однако и этот опыт не
имел успеха: слишком прочно укоренился в сознании паствы стереотип «польской»,
«господской» веры, требующий употребления в качестве Литургического непременно
Польского языка41.

Отношение к белорусам-католикам не было однозначно
негативным. Дискуссия середины 60-х гг. о принципах земельной политики в
Западном крае закончилась выводом из-под действия запретительного
законодательства крестьян католического вероисповедания42. В начале XX в.
минский губернатор П.Г.Курлов выступал против притеснений, ориентированных на
один конфессиональный признак. «Среди католиков, — подчеркивал он, — была масса
белорусов, ничего общего с поляками не имевших и даже враждовавших с ними»43.

Наряду с разнообразием национального характера
(«народного духа»), вероисповедными моментами, этнографическими и
антропологическими особенностями, серьезным препятствием к консолидации
русского народа служил язык. Учебное начальство весьма болезненно реагировало
на живучесть местных наречий. Расцениваемые как отклонение от норм русского
языка, они подлежали исправлению. В 1854 г. в Комитет министров поступили
сведения о том, что почти все выпускники гимназий и училищ Витебской губернии
«говорят и пишут на местном наречии..., на бумаге излагают дело... неправильным
языком..., длинно, сбивчиво и часто совершенно непонятно». Для «исправления
ошибочного местного выговора и неправильного произношения» разрабатывалась
целая педагогическая методика44.

Еще одна опасность связывалась с распространением
учебной и другой литературы на латинице. «С допущением подобного распределения
азбук, — предостерегал в 1859 г. на страницах печати «голос из югозападной
России», — произойдет какой-то хаос даже в распределении видов русского
народа... Из этнографии славянских племен и истории русского народа известно,
что южная и северная Русь (к ним относится и белая Русь как третий вид)
составляют два нераздельных вида одного рода». Продолжая зооморфные параллели,
«голос» сравнивал любое сближение одной из отраслей русских с поляками с
разделением животного мира «на лошадей, коров и плотоядных»45.

Стереть следы «латинства» в литовской письменности,
как известно, стремились путем перевода ее на кириллическую Графику и запрета
ввоза книг из Восточной Пруссии (1865-1904 гг.). «Создавая литовскую
национальность, не имевшую доселе своей литературы, — опасался министр
Д.А.Толстой, — мы искусственно упрочивали бы отдельность такого племени,
которое по отсутствию в нем всяких исторических задатков, с течением времени
должно поглотиться национальностью русскою»46. По оценке властей,
«административные распоряжения, имевшие целью возрождение литовской
национальности, остались безуспешными».

В 1910-1911 гг., отвечая на вопрос о национальном
составе эмигрантов за океан, земские участковые начальники Гродненской губернии
в большинстве случаев доносили о «местных крестьянах-белорусах». «Так как
Местное население состоит из белорусов, то и эмигрируют исключительно
белорусы», — писал начальник одного из участков Сокольского уезда. Иногда
добавлялось, что белорусы эти по вероисповеданию православные и католики. В
некоторых случаях в ответах фигурировали крестьяне православного и
католического исповедания без уточнения их национальной принадлежности. Однажды
наряду с белорусами были указаны малороссы. Заявления же вроде того, что
«состав рабочих по национальности русский», составляли исключения47.

У приверженцев безоговорочной унификации имелись
оппоненты. Не однажды осуждал придирчивое отношение к сохранявшимся местным
особенностям Иосиф Семашко, выступавший, в частности, против присылки в прежние
униатские епархии священников из внутренней России. «Нужно только выжидать, все
придет само собою, — наставлял он. — Пора бы, кажется, и порицателям
воссоединенных напомнить, что они ставят себя в смешную позицию тех, которые
осуждали бы победителя, приобретшего целую провинцию, потому единственно, что
там носят не такие шапки и лапти, как в Смоленской губернии, и говорят другим
языком или диалектом... Хотеть искоренить все эти разности есть трудиться не
для церковного единения, но для раскола... Массы народные пребразуются и
сливаются только временем»48. Фольклорист П.А.Бессонов предостерегал судить о
принадлежности к русским по исполнению песни «Вниз по матушке по Волге»49.
Однако его мысль об утверждении «русского дела» путем развития местных,
белорусских начал не находила сочувствия в верхах. Гораздо более популярными
были надежды на то, что «в местную струю народной жизни вольется живая струя из
недр самой России»50.

Обследовавший Белоруссию в 1867-68 гг. по заданию
Русского географического общества С.В.Максимов пришел к весьма утешительному
для властей выводу: население этого края, не исключая «представителей местной
образованности», не считает себя белорусами и обнаруживает «желание быть...
прямо и без ограничения русским». «Белоруссии, утверждал Максимов, — чужды
намеренные стремления обособляться, казаться племенной особенностью и национальною
исключительностью, хотя бы даже по приемам и убеждениям малороссов, казаков
всех наименований, сибиряков и т.п.»51. Украинская параллель здесь особенно
примечательна.

В период восстания 1863-64 гг. состоялась острая
полемика по украинскому вопросу между выступавшим в явном тандеме с Катковым
Валуевым и Головкиным. В 60-70-е гг. возможности обрусительной политики
казались власть имущим еще поистине безграничными. В населении Западного края
виделась податливая глина, способная принять в умелых руках любую форму.
Украинофильство представлялось «ветвью польской интриги» (согласно Пыпину,
писавшему в 90-е гг., «знаменитая тема, которая... повторялась множество раз и
благополучно дожила... до наших дней»52). «Никакого особенного малороссийского
языка, — писал министр внутренних дел главе ведомства народного просвещения , —
не было, нет и быть не может, и... наречие..., употребляемое простонародием,
есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польшей».
Головнин, напротив, не считал язык носителем тех или иных политических
тенденций, приветствовал литературную обработку местных наречий, отводил от
украинофилов обвинения в пособничестве полякам53.

Преследуя украинофилов в Киеве, правительство не
отказывалось от их использования, наряду с пророссийски настроенными
галицийскими русинами, в Царстве Польском. Кадры украински ориентированной
интеллигенции, включая одного из основоположников украинского национального
движения П.А.Кулиша, направлялись на Холмщину, где ликвидация греко-католической
церкви произошла лишь в середине 70-х гг.54. Власти выражали недовольство по
поводу того, что попавшие в тамошнюю униатскую среду русские чиновники и
крестьянские комиссары говорить «скорее учатся по-польски, чем
по-малороссийски»55.

«Снисходительность в Польше, строгость в западных
губерниях!» — так ставился вопрос М.П.Погодиным, часто выступавшим рупором
правительственных идей. Уже оценивая итоги польской политики самодержавия,
министр иностранных дел С,Д.Сазонов также настаивал на проведении «строгой грани»
между Царством и западными губерниями. «В управлении Западной Русью и заодно ,с
ней Литвою... «антипольская политика» была законна и целесообразна, — писал он.
— К несчастью для России.., и Польша, и Западная Россия управлялись по одному,
довольно упрощенному, образцу»56. Не следует, однако, недооценивать
региональной специфики политического курса. Можно определенно утверждать, что
регионализация политического курса пошла значительно дальше различий между
Царством Польским и Западным краем.

В пределах белорусско-литовских губерний
(Северо-западный край) все более резко противопоставляются восточная часть
(Могилевская и Витебская губернии), отошедшие России по первому разделу, и
западная часть, в которой удельный вес восточнославянского населения невысок и,
напротив, весьма многочисленны католики (литовцы, белорусы, поляки), причем не
только в высших слоях общества, но и в нижних этажах социальной пирамиды. Еще в
1830-е гг. последовало курьезное высочайшее распоряжение «не считать от» Польши
возвращенными» Витебскую и Могилевскую губернии. На разный подход к белорусским
и литовским (в тогдашнем бытовании этих терминов) губерниям обратил внимание в
своей неизданной книге о Западном комитете .1831-1848 гг В.И.Пичета: в первых
русификация проводилась гораздо более решительно и прямолинейно57.

Утверждается взгляд на литовские земли, особенно
«самую литовскую» Ковенскую губернию,, как наиболее «проблемный» субрегион
Западного края. Предлагая провести в каждом уезде Западного края нечто вроде
плебисцита, диссидент-аристократ П.Долгоруков предсказывал следующие
результаты: «Может быть, тогда губерния Ковенская и несколько уездов губерний
Виленской и Гродненской отошли бы от России». М.Н.Муравьев заявлял о том, что
«Литва... не может быть сравнена с российскими губерниями и даже с Волынскою и
Подольскою». Власти признавали, что «общих мер для целого края предложить
невозможно, так как меры, пригодные для губернии Ковенской, никак не применимы
для Могилевской и обратно». В 1865 г. с развернутым планом перекройки административнотерриториального
деления выступил виленский генерал-губернатор А.Л.Потапов, предлагавший «от
настоящего состава отделить к Востоку все то, чтеможет без исключительных мер
идти к развитию наравне с общим государственным строем»58.

Проблемность литовских земель наложила свой отпечаток
и на миграционную политику. Ковенская губерния еще с 40-х гг. считалась
приоритетом русской крестьянской колонизации (сначала великорусской, затем по
преимуществу связанной с землеустройством местных «русских» элементов).
Перемещение же в Сибирь крестьян-западнорусов признавалось вредным по причине
недопустимости ослабления русского элемента. Несмотря на эту позицию властей,
неуклонно росший миграционный поток из одних только белорусско-литовских
губерний дал в начале XX в. более четверти всех переселенцев европейской части
империи. Специалисты особо подчеркивали приспособленность белорусов к освоению
лесных пространств Зауралья59. В то же время отмечалась обусловленность
миграционных устремлений в среде белорусов их культурно-конфессиональной
принадлежностью. «Несмотря на общеизвестную среди населения выгодность
заработков в Америке, узнаем из доклада правительственного эксперта кануна
мировой войны, — неопояяченные белорусы предпочитают либо сидеть по домам..,
либо ехать на заработки в Ригу и Петербург, либо, наконец, переселяться в
Сибирь. Ополяченные же.., наоборот, Сибирью совсем не интересуются и уходят на
заработки за границу»60.

За пределами основных этнических территорий трех
частей «большой русской нации» их взаимодействие нашло выражение в совместном
освоении колонизуемых территорий, прежде всего Новороссии и Зауралья.
Колонизационные процессы важны не только своими непосредственными, но и более
отдаленными последствиями, поскольку именно они заложили фундамент русской
диаспоры на современной Украине и украинской, белорусской диаспор в пределах
Российской Федерации.

Подведем некоторые итоги. «Странно было читать, —
вспоминал Пыпин, — что мы должны предпринять обрусение — русского края, того
края, который теми же самыми людьми выставлялся, против польских притязаний, за
чистейший русский, со всеми «давними основами русской на-, родности», а вслед
за тем оказывался столь нерусским и столь попорченным, что надо было его
выправить и по-настоящему обрусить»61. Не ускользнувший от внимательного взора
ученого парадокс имеет вполне рациональное объяснение. С XVIII в. существенно
различались представления о регионе, так сказать, для доктринального и
административного пользования. В плоскости общих представлений о территории расселения
русского народа местная специфика всячески затушевывалась. В плоскости же
практических задач борьбы с «полонизмом ее ликвидации, напротив, придавалось
первостепенное значение.

Непольское большинство рассматривалось Петербургом
либо как объект и жертва польской экспансии, либо в качестве потенциального
противовеса полякам. Система противовесов строилась по иерархическому принципу,
с учетом этнического, конфессионального, исторического факторов. Политика
самодержавия, стремившаяся одновременно «располячить» и помешать развиться
собственным этнокультурным началам, оказалась малоэффективной с точки зрения
достижения стратегических интеграционных целей. Вместе с тем она имела
неоднозначные, в том числе положительные, последствия для развития ряда народов
и их политических движений. С течением времени действительность все менее
укладывалась в прокрустово ложе официальной доктрины. Уже в последней трети XIX
в. русскопольское пограничье оказалось заселенным народами, которые все менее
идентифицировали себя с каким-либо из «исторических» участников главного
«славянского спора». «Русские люди и не заметили, — писал по этому поводу
современник, — как... объединились и сплотились отдельные народности»62. Вместе
с тем малороссы и белорусы продолжали восприниматься как части целого, носители
титульного имперского начала, никак не вписываясь в существовавшие тогда
парадигмы «замиренного» или «внутреннего» инородчества.

Уникальность изучаемой части имперского пространства
России в соединении черт как центра, так и окраины. Центральность определялась
абсолютным численным преобладанием православного восточнославянского населения
и древней государственной традицией. Окраинность — огромным влиянием
инородческого элемента (поляки, евреи) при слабости русского помещичьего землевладения,
этническими особенностями самого восточнославянского населения, получившими
воплощение в развитии в их среде сепаратистских настроений, тяготением к другим
окраинам империи и зарубежным центрам притяжения. В XIX — начале XX в., по мере
того как вызовы государственному единству признаются реальной опасностью,
стабилизация империи все более связывалась с геополитическим расширением ее
Центра. Этноисторические характеристики восточного славянства давали уникальный
шанс его реконсолидации. Часть окраин при этом включалась в состав ядра, а оно,
в свою очередь, смещалось на запад, делая актуальным дальнейшее расширение
государственной территории за счет австрийской Восточной Галиции.

Угроза внутренней стабильности, с точки зрения
имперской политической элиты, исходила не только от поляков или других народов
окраин, но была также сопряжена с ослаблением по ряду важнейших параметров
позиций Центра, нашедшим свое выражение даже в появлении нового понятия
«оскудение Центра». В Малороссии и Белоруссии виделся главный стратегический
резерв империи, позволяющий качественным образом увеличить как ее
геополитическое ядро, так и численность титульной нации. Перспектива вхождения
западнорусского региона в круг враждебных окраин противоречила курсу на
сохранение империи. Так, идея, изначально служившая обоснованием русской
реконкисты, сделалась рецептом выживания имперской российской
государственности.

Для понимания российской специфики следует вспомнить,
что в 1860-е гг., столь знаменательные для обустройства России, решался также
вопрос о будущем Центральной Европы от Балтики до Адриатики. Отлученная
Пруссией от участия в строительстве единой Германии, Габсбургская династия
стабилизировала обстановку в собственной империи на путях достижения
австро-венгерского дуалистического консенсуса. Институт унии, не чуждый также
российской имперской конструкции, в габсбургском варианте под фасадом
федерализации скрывал ужесточение начал централизованного управления. Перед
лицом «славянского наступления» правящее немецкое меньшинство искало выход
также в геополитических построениях пангерманизма. Австро-венгерское
двуединство составило важную альтернативу российским принципам единства и
неделимости и связанным с ними способам достижения внутреннего равновесия. О
том, что эта альтернатива действительно существовала, говорит очевидное
продвижение Петербурга по венскому пути на начальном этапе польского кризиса
60-х гг.

Проект большой русской нации не может рассматриваться
только как продукт деятельности административного аппарата самодержавной
России. Концепция пользовалась широким признанием образованного общества  и разделялась большинством ученых
интересующего нас времени. Не была она и искусственной конструкцией, отразив
как тогдашнее состояние этнического самосознания восточных славян, так и один
из возможных путей его дальнейшей эволюции. Украина и Белоруссия не только
служили почвой для национальных движений, но и породили целую плеяду деятелей
общерусского направления. Последние стояли на позициях западноруеизма, делая
акцент на единстве русского народа в исторических границах Киевской Руси.

Представления о большой русской нации оставили
заметный след не только в политике, но и в истории широко понимаемой
отечественной культуры. Тезис о воссоединении народов и собирании русских
земель задавал известную направленность работе историков. Положение о
взаимодополняемости трех составляющих суперэтноса стимулировало постижение
национальных характеров каждой из ветвей восточного славянства, их
этнографическое изучение.
Список литературы

1 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в Десяти
томах. Л., 1978. Т.VIII. С.98, 391.

2 Гоголь Н.В. Собрание сочинений. Т.8. С.45.

3 ПассекВ. Очерки России. Вып.2. 1838. С.161, 170,
171.

4 Там же. С. 164-165.

5 Глинка Ф.Н. Письма к другу. М., 1990. С.332.

6 Аксаков И.С. Письма к родным 1849-1856. М., 1994.
С.281.

7 Там же. С.255.

8 Там же. С.368, 380.

9 Там же. С.373.

10 Арсеньев К. Статистические очерки России. СПб.,
1848. С.182, 184-187.

11Аксаков И.С. Указ.соч. С.263, 264, 318, 377.

12 Wapinski R. Polska
i male ojczyzny Polakow. Z dziejow ksztaltowania si? swiadomosci narodowej w
XIX i XX wieku po wybuchu II wojny swiatowej. Wroclaw i in., 1994. S.137.

13 Пыпин А.Н. История русской этнографии. T.IV:
Белоруссия и Сибирь. СПб., 1892. С. 114, 97. Ср.: Bardach J. Polacy a narody Litwy historycznej —
proba analizy systemowej // Kultura i spoteczenstwo. 1994. N2; Кузьняева С. Нацыянальнае адраджэньне i
нацыянальная  сьвядомасьць  беларусау у 
першай  палове  XIX 
ст.  //  Беларуси Пстарычны Агляд. 1994. N1.

14 Беларуси Дзяржауны Пстарычны Apxiy, Гродно (БДГА).
Ф.103. Воп.1. Спр.4. Арк.165.

15 Батюшков П.Н. Белоруссия и Литва. Исторические
судьбы Северо-Западного края, СПб, 1890. C.XV-XVI.

16 Славянское обозрение. 1892. N7-8. С.297.

17 Костомаров Н..И. Об отношении русской истории к
географии и этнографии // Тайны истории. М„ 1994, С.95-96.

18 Пыпин А.Н. Указ.соч. С.21.

19 Архив Российской Академии наук (АРАН). Ф.1548.
Оп.1. Д.72. Л.230,

20 Герцен А.И. Собр.соч. в восьми томах. М., 1975.
Т.8. С. 159.

21 Пушкаревич К.А. Польская революция 1830-1831 г. и
Пушкин // Пушкин А.С. Поли, собр.соч. в 6 тт. Т.6: Путеводитель по Пушкину.
М.-Л., 1931. С.289.

22 Владимирский-Буданов М.Ф. История императорского
университета св. Владимира. Т. 1. Киев, 1884. С.77.

23 АР АН. Ф.1548. Оп.1. Д.58. Л. 12.

24 ГА РФ. Ф.728. Оп.1. Д.227К Раздел IV. Л.49об-53.

25 Zaleski В. Zniesienie poddanstwa na Litwie // Rocznik
Towarzystwa HistorycznoLiterackiego w Paryzu. 1867. S.331, 362.

26 Кирило-Мефодпвське товариство. ТД КиТв, 1990. С.306-309,
311-312, 314. Ср.: Нифонтов А,С. Россия в 1848 году. М, 1949. С.274; Дьяков
В.А. Славянский вопрос в общественной жизни дореволюционной России. М., 1993.

27 Славянское обозрение. 1892. N7-8. С. 303.

28 Щербатов А.П. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич.
Его жизнь и деятельность. Т.5. Приложения. СПб., 1896. С.602. и Миропольский Д.
Из северо-западного края // Беседа. 1872. Кн.9. С.ЗОЗ.

30 Wapinski R.
Op.cit; Tomaszewski J. Bialrusini w oczach Polakow, 1918-1939 // Literatura na
3wiecie. 1991. N8-9; Смалянчук А.
Беларускае питание и польсю pyx // Полымя. 1994. N1.

31 Исторический обзор деятельности Комитета министров.
Т.З. Часть 1. СПб, 1902. С.198.

32 БДГА. Ф. 1. Воп.4. Спр.625.

33 Федор Яковлевич Миркович. 1789-1866. Приложения.
СПб., 1889. С. 107-108.

34 Записки Иосифа, митрополита Литовского. СПб., 1883.
Т.2. С.226-227.

35 Российский Государственный военно-исторический
архив. Ф.405.Оп.10. Д.488. Л.29; Ф.744. Оп. 1. Д.34. Л.13об-14, 48-49об; Д.39.
Л.12.

36 Захарьин И.Н. Тени прошлого. Рассказы о былых
делах. СПб., 1585. С.203; Knira Беларус! 1517-1917. Зводны каталог.Мiнск, 1986.
С. 194.

37 БДГА. Ф.1. Воп.28. Спр.349. Арк.16-16ад, 25, 27,
28.

38 Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ).
Ф.728. Оп.1. Д.2271. Раздел III. Т.4.Л.61.

39 Уголовное уложение 22 марта 1903 г. Глава вторая «О
нарушении ограждающих веру постановлений» с мотивами и добавлениями по закону
17 апреля 1905 г. Изд. Н.С.Таганцева. СПБ.,1906. С. 135.

40 Корнилов И. Русское дело в Северо-Западном крае.
Материалы по истории Виленского учебного округа преимущественно в муравьевскую
эпоху. СПб., 1901. С. 18.

41 Ostoja Т. Garsc wspomnjen о niedawnej walki о
wolnosd sumienia w Rosji. Warszawa, 1916. S.52-57.

42 Исторический обзор деятельности Комитета министров.
Т.З. Часть 1. С.198-199.

43 Курлов П.Г. Гибель императорской России. М.,1992.
С.66.

44 Нацыянальны Apxiy Рэпублiка Беларусь, Минск.
Ф.1297. Воп.1. Спр.24628. Арк.1, 6,8-10.

45 Русское слово. 1859. N8. Смесь. С. 22-23.

46 Славянское обозрение. 1892. N7-8. С.333-334.

47 БДГА. Ф.103. Воп.1. Спр.4. Арк.29, 48, 57, 59, 61,
65ад, 100, 145ад.

48 Записки Иосифа..., Т.2. С.400, 636.

49 LJbBikeBiH А. «Западно-руссизм». Нарысы з ricropbii
грамадзкай мысып на Беларуси у XIX i пачатку XX в. Менск, 1993. С. 101.

50 Голос. 1866. N146.

51 Максимов С.В. Собр. соч. Т.19. СПб., 1913. С.262.

52 Пыпин А.Н. Указ. соч. С.94.

53 Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859-1865 годов.
СПб, 1904. С. 302-307; Миллер А.И. Украинский вопрос в правительственной
политике и русском общественном мнении второй половины XIX века. СПб., 2000.

54 Славянское обозрение. 1892. N7-8. С.325; N11-12.
С.327.

55 Archiwum Glowne Akt Dawnych. Kancelaria
Warszawskiego generat-gubernatora. Nr.1773. K.7.


56 Погодин МП. Польский вопрос. Собрание рассуждений,
записок и замечаний. 1831-1867. М. 1867. С.10З; СазоновС.Д. Воспоминании. М.,
199,1. С.375.

57 АР АН. Ф.1548. ОпЛ. Д.72. Л.208-209.

58 Долгоруков П. Петербургские очерки. Памфлеты
эмигранта 1860-1867. М., 1992.С.340; Станкевич А. Очерк возникновения русских
поселений на Литве. Вильна, 1909.

59 Кауфман А.А. Переселение и колонизация. СПб., 1905.
С.27, 255.

60 БДГА..Ф. 103. Воп. 1. Спр.4. Арк.165.

61 Пыпин А.Н. Указ. соч. С, 145.

62 Гене А. Виленские воспоминания // Русская старина.
1914. N5. С.585.

Для подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://www.policy03.narod.ru