Направлению, известному под именем Лондонской лингвистической школы, в какой-то степени «не повезло» в истории нашей науки: если, с одной стороны, она практически единодушно признается одним из структуралистических течений европейского языкознания, то с другой – часто оказывается в тени более известных Пражской и Копенгагенской, а порой просто выпадает из поля зрения историографов. Объясняют этот феномен разными причинами: относительно поздним оформлением (хотя основные положения ее концепции начинали складываться еще в 30—40-е гг., вплоть до середины 50-х она была представлена лишь в виде отдельных положений, разбросанных по разным изданиям); тем, что большинство трудов принадлежавших к ней лингвистов было посвящено малоизвестным неиндоевропейским языкам и печаталось малыми тиражами в специальных изданиях, и т. п. Между тем ее представители внесли заметный вклад в развитие лингвистической мысли XX в. и несомненно заслуживают хотя бы краткого рассмотрения.
Хотя в XIX – начале XX в. Англия не относилась к числу стран, игравших ведущую роль в развитии мирового языкознания, в ней также сложилась собственная лингвистическая традиция, обладавшая определенной спецификой. Прежде всего здесь упоминают Английскую фонетическую школу, представленную именами таких выдающихся ученых, как Генри Суит (1845–1912)[94], Даниел Джоунз (1881–1967) и др. К первой половине XX в. относится деятельность и ряда других языковедов, среди которых выделяют А. Гардинера (несколько подробнее о нем будет сказано ниже). Характерной особенностью британских ученых считался особый интерес к изучению живых языков (сам Г. Суит противопоставлял в этом плане английскую традицию «континентальной», т. е. прежде всего немецкой), а также к малоизученным «экзотическим» языкам, что, впрочем, в значительной степени можно объяснить и характером Британской империи, в состав которой входило множество колоний в Азии и Африке.
На формирование теоретических установок лондонской школы оказали также определенное влияние взгляды Ф. де Соссюра, положения бихевиористской психологии и др. Особую близость к ним в ряде моментов обнаруживают взгляды работавшего в Англии этнографа Бронислава Каспера Малиновского(1884–1942), много занимавшегося проблемами соотношения языка и культуры. Понимая под последней весь комплекс общественных институтов того или иного народа, его обычаи, верования, обряды и т. п., Малиновский рассматривал их в качестве элементов системы, образующей фон для речевого общения. Этот фон, согласно Малиновскому, представляет собой ситуационный контекст. «Высказывание, произнесенное в реальной жизни, никогда не может быть отторгнуто от той ситуации, в которой оно было произнесено», – писал Малиновский. Этот ситуативный контекст представляет собой часть социального процесса, в котором речевое событие является центральным и должно изучаться вместе с остальными членами системы.
Основоположником Лондонской лингвистической школы признается Джон Руперт Ферс (1890–1960). Работавший в 20-х гг. в Индии, с 1928 г. он начинает свою деятельность в Лондонском университете, где в 1944 г. им была создана первая в Великобритании кафедра общего языкознания, которую ученый возглавлял до 1956 г. В эти годы он сотрудничал с Б. Малиновским и возглавлял в Школе изучения Востока и Африки отдел лингвистики и фонетики. В послевоенные годы Ферс также читал лекции в Египте, Пакистане и США. Среди его учеников и последователей известны Уолтер Аллен (1911–1995), Роберт X. Робинс (1921–2000), Майкл Александр Керквуд Халлидей (1925) и др. В целостном виде концепция Лондонской школы представлена в посмертно вышедших «Лингвистических трудах» самого Ферса (1957) и опубликованных одновременно с ними «Исследованиях по лингвистическому анализу» других представителей Лондонской школы (хотя начало формирования взглядов Ферса относят еще к 30-м гг. XX в.). Как и большинство концепций, возникавших в рассматриваемый период, они были оппозиционны по отношению к младограмматической теории, отрицательно оценивали чрезмерное увлечение компаративистикой (и тем более отождествление ее с «научностью» вообще), а также признавали основным подходом к языку синхронический.
В числе основных положений, отстаивавшихся представителями Лондонской лингвистической школы, обычно называют следующие:
– при рассмотрении языкового поведения необходимо учитывать социальный аспект речевой деятельности. Вместе с тем должна приниматься во внимание и ее биологическая мотивированность, так как она представляет собой «значимое усилие, направленное на поддержание соответствующих жизненных норм»;
– поскольку анализ языка следует проводить в связи с общественной природой человека, языкознание интересуется не столько отдельными индивидуумами, сколько «типажами» и личностями как активными участниками в создании и сохранении культурных ценностей;
– в центре внимания лингвистической теории должна находится задача раскрытия значения во всем его многообразии – как в языке вообще, так и в конкретных языках;
– значение той или иной лингвистической формы может быть раскрыто лишь на основе анализа ее фактического употребления; оно представляет собой функцию формы, а каждая функция определяется «через использование данной лингвистической формы или элемента по отношению к данному контексту»;
– при определении понятия ситуативного контекста (использовавшегося и Б. Малиновским) следует учитывать релевантные признаки участников речевого акта (принимая во внимание их речевые и неречевые действия), релевантные предметы и последствия речевого акта;
– будучи своеобразным лингвистическим спектром, значение состоит из отдельных элементов, и его выявление требует установления отдельных уровневых значений при помощи метода контекстуализации. На лексическом уровне она осуществляется при помощи коллокации, т. е. установления ее обычного окружения (например, одним из значений слова ночь является его сочетаемость со словом темная, и наоборот); на уровне грамматики применяется метод коплигации, т. е. соположения взаимосвязанных грамматических категорий (например, в европейских языках существительное и прилагательное связаны с артиклем и указательным местоимением);
– при анализе языка следует различать понятия системы и структуры. Первое устанавливается в результате абстракции на парадигматическом уровне, второе – на уровне синтагматики. Внутри структуры, которая, как правило, «горизонтальна», выделяются ее элементы; внутри системы, которая обычно «вертикальна», – члены;
– производя описание того или иного языка, нельзя исходить из каких-либо предвзятых схем: «Наука не должна навязывать своих систем языку; она должна отыскивать их в речевой деятельности и, обнаружив их, излагать факты, используя для этого адекватный язык»;
– одной из важнейших задач языкознания является изучение синтагматического членения речи, в связи с чем на передний план выступают проблемы фонологической структуры слова, центральное место среди которых занимают правила моделирования слога;
– как составляющие слова, слоги обладают различными признаками (ударение, долгота, тональность и т. п.). «Их можно назвать просодическими признаками, или просто просодиями». Вместе с тем просодия является широким понятием, включая интонацию, сингармонизм, результаты объединения слогов в более длинные цепочки и др.;
– начинать исследование целесообразно с рассмотрения более высоких уровней языковой структуры и постепенно переходить к анализу более низких уровней, поскольку именно при таком подходе четче выявляются функциональные значимости отдельных языковых явлений и форм;
– функциональный и структурный анализ являются логически зависимыми, поскольку структурный анализ есть прежде всего анализ отношений, основное содержание которого как раз составляет исследование функциональных связей.
Конкретные исследования, проводившиеся представителями Лондонской лингвистической школы, способствовали развитию ряда направлений в лингвистике XX в., включая социолингвистику, лингвистику текста и др.
«Структуралисты вне школ»
Как уже неоднократно отмечалось, помимо «основных» и «неосновных» направлений структурализма, в 40—60-е годы XX в. в различных странах Европы работали лингвисты, причисляемые к представителям этого течения в целом, но не отождествляемые с какой-либо конкретной школой. В первую очередь такая ситуация оказалась характерной для Франции. Имена многих французских языковедов широко известны за пределами своей страны, на них, как на авторитетный источник, могли ссылаться и представители «собственно структурализма» (при всей условности этого термина), но понятие «Французская структуралистическая школа» (в отличие от Французской социологической школы) в истории языкознания не сложилось…
Рассмотрение таких «индивидуальных структуралистов» обычно начинают с Люсьена Теньера (1893–1954), по основной специальности слависта (ему принадлежат, в частности, грамматика и словарь русского языка, изданный уже посмертно). Однако основной работой Теньера стали «Основы структурного синтаксиса», также увидевшие свет уже после смерти автора – в 1959 г.
Своеобразие подхода Теньера состояло в том, что он ставил перед собой задачу изучить синтаксис с точки зрения его собственных закономерностей, причем в качестве главного понятия им постулируетсясинтаксическая связь: «Построить предложение – значит вдохнуть жизнь в аморфную массу слов, установив между ними совокупность синтаксических связей, и обратно, понять предложение – значит уяснить себе совокупность связей, которые объединяют входящие в него слова». Сама синтаксическая связь понимается как отношение зависимости между словами, в связи с чем различаются структурный и линейный порядок слов. Первый представляет собой порядок, в котором устанавливаются синтаксические связи (от главного члена предложения к зависимому), второй связан с последовательностью элементов. «Говорить на данном языке – значит уметь преобразовывать структурный порядок в линейный. Соответственно понимать язык – это быть в состоянии преобразовывать линейный порядок в структурный». Считая, что синтаксическая связь всегда определяет зависимость одного слова от другого, Теньер утверждал, что центром обычного предложения является «глагольный узел» (т. е. сказуемое вместе с зависимыми от него членами предложения). Таким образом, именно сказуемое (глагол) рассматривается как вершина предложения, которой подчинены актанты (существительные или их эквиваленты, первым из которых является подлежащее) и сирконстанты (наречия или их эквиваленты). Число актантов, которыми глагол способен управлять, составляет его валентность. В зависимости от направления, в котором действие переходит от одного актанта к другому, вводится понятие диатезы, соответствующей традиционному залогу (например, у двухвалентных глаголов наличествуют активная, пассивная, возвратная, взаимная диатезы, у трехвалентных также каузативная диатеза, где помимо деятеля и объекта имеется и инициатор действия, и т. д.).
Рассматриваются в книге Теньера и такие явления, как юнкции (сочинительные конструкции), трансляции(превращения одного элемента предложения в другой) и др. Определенное внимание уделял Теньер и типологическим проблемам, считая, что для синтаксической типологии главным параметром должно стать соотношение между структурным и линейным порядком слов. В связи с этим выделяются языкицентростремительные, где зависимое слово стоит перед главным, и центробежные, в которых оно находится после главного. При последовательном проведении какого-либо принципа язык является строгим, если же налицо лишь определенная тенденция – умеренным. Например, семитские языки можно считать строго центробежными, романские – умеренно центростремительными, славянские – умеренно центробежными, алтайские – строго центростремительными.
Идеи Л. Теньера, а также многие введенные им синтаксические термины («актант», «валентность», «диатеза», и др.) получили в 60—70-х гг. широкое распространение и активно разрабатывались, в том числе и учеными, принадлежащими к разным школам.
Если Теньер при жизни был известен относительно мало, а его основной труд стал доступен читателям уже посмертно (иногда здесь усматривают аналогию с судьбой Ф. де Соссюра), то Эмиль Бенвенист (1902–1976) обладал популярностью, сравнимой с той, которой пользовались в свое время А. Мейе и Ж. Вандриес (в частности, он также занимал пост секретаря Парижского лингвистического общества). Занимаясь главным образом индоевропеистикой, прежде всего исторической семантикой и этимологией, Бенвенист вместе с тем касался и проблем общелингвистического характера. Широкую известность получила написанная им еще до Второй мировой войны статья «О природе языкового знака», в которой анализируется учение Соссюра о произвольном характере языкового знака. Отмечая, что «существует противоречие между подходом Соссюра к определению языкового знака и существенными свойствами, которые он приписывает знаку» (поскольку, говоря, что понятие не имеет связи необходимой с означающим, Соссюр на самом деле имеет в виду действительность, соответствующие этому понятию), Бенвенист указывает: «Произвольность существует лишь по отношению к явлению, или объекту действительности, но ей нет места в самом строении знака… Что… касается связи между означающим и означаемым в составе знака, этого основного элемента языковой системы, то данную связь следует признавать необходимой, оба компонента знака в равной мере необходимы друг для друга».
В дальнейших трудах Бенвенист, соглашаясь с тем, что необходимо отвергнуть «все априорные взгляды на язык» и исходить «непосредственно из своего объекта», вместе с тем подчеркивал, что «язык наделен значением… именно благодаря этому он и есть структура и… это – основное условие функционирования языка среди других знаковых систем». Критически относясь к глоссематике и дескриптивизму, Бенвенист проявляет определенную близость к Пражской школе, указывая: «Форма получает характер структуры именно потому, что все компоненты целого выполняют ту или иную функцию». Отмечая в этой связи, что язык представляет собой высшую форму способности к символизации, под которой понимается «способность представлять объективную действительность с помощью “знака” и понимать “знак” как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавливать отношение “значения” между какой-то одной и какой-то другой вещью», – французский ученый обратился и к проблеме взаимоотношения языка и мышления, посвятив ей во второй половине 50-х гг. специальную статью «Категории мысли и категории языка».
Указывая, что «мыслительные операции… всегда получают выражение в языке», Бенвенист формулирует положение о том, что мышление невозможно без языка в следующих словах: «Языковая форма является… не только условием передачи мысли, но и прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками». Вместе с тем нельзя признавать мышление первичным по отношению к языку, как это считал еще Аристотель, выделявший такие универсальные мыслительные категории, отличные от специфических языковых, как субстанция, количество, время и т. д. Как утверждает Бенвенист, на деле они представляют собой категории древнегреческого языка, которые могут быть и в родственных ему (в том числе и отдаленно) индоевропейских языках, но отнюдь не обязательны, например, для языков африканских. Отсюда делается вывод о том, что «возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык – это структура, несущая значение, и мыслить – значит оперировать знаками языка», хотя при этом и оговаривается, что поскольку в процессе научного познания мышление «идет одинаковыми путями», постольку «в этом смысле оно становится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры». В связи с этим обстоятельством ученый в другой работе («Новые тенденции в общей лингвистике») отмечал, что «язык как человеческая способность, как универсальная и неизменная характеристика человека не то же самое, что отдельные изменяющиеся языки, в которых он реализуется». Поэтому «лингвистика имеет два объекта: она является наукой о языке и наукой о языках», поскольку «бесконечно разнообразные проблемы, связанные с отдельными языками, объединяются тем, что на определенной ступени обобщения всегда приводит к проблеме языка вообще».
Среди других вопросов, которыми занимался французский языковед, упоминают обычно и разработку проблематики, связанной с выделением и описанием уровней (ярусов) языка. Идеи Бенвениста нашли широкий отклик в мировом языкознании, а многие из них считаются актуальными и поныне.
Рядом с именем Э. Бенвениста часто ставят имя Андре Мартине (1908–1999). Основной сферой деятельности названного лингвиста являлись проблемы общего языкознания, диахронической фонологии (работа «Принцип экономии в фонетических изменениях», 1955). Указывая на необходимость объяснить звуковые изменения и выявить их причины, Мартине выдвигает понятие языковой экономии (интересовавшей в свое время Бодуэна де Куртенэ и его последователей): «Можно считать, что языковая эволюция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку потребностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность». Отсюда вытекает необходимость найти равновесие между потребностями выражения, требующими новых, специальных и более редких единиц, и инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и часто употребляемых единиц. Однако если инерция постоянна, то потребности общения и выражения в разные эпохи различны, что приводит к изменению характера равновесия. «Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую коллектив считает в данной ситуации оправданной. Такое расширение является неэкономным и обязательно будет остановлено. С другой стороны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».
Среди общетеоретических идей Мартине, изложенных прежде всего в книге «Основы общей лингвистики» (1960), обращает на себя внимание принцип двойного членения языка, согласно которому «любой результат общественного опыта, сообщение о котором представляется желательным, любая необходимость, о которой хотят поставить в известность других», членится, во-первых, на единицы, обладающие формой и значением (монемы, соответствующие в традиционной терминологии морфеме)[95], а во-вторых, звуковая форма может быть расчленена «на последовательные единицы, каждая из которых способна отличать одно слово», т. е. на фонемы (просодические явления – ударение и интонация лежат вне двойного членения).
Касаясь проблемы языка и речи, Мартине в отличие от большинства структуралистов отвергает идею о том, что «речь и язык обладают независимыми организациями, в связи с чем можно, например, предположить существование лингвистики речи наряду с лингвистикой языка». Как утверждает французский лингвист, «нетрудно убедиться в том, что речь представляет собой лишь конкретизацию языковой организации. Только в результате изучения фактов речи, как и существующей реакции слушателей, мы можем изучать язык».
Скептически относясь к построениям глоссематической теории (его слова о «башне из слоновой кости» были приведены в соответствующем разделе), Мартине был близок ко многим положениям, разделявшимся представителями Пражской школы. В частности, он не считал возможным сводить язык к системе чистых отношений, подчеркнув в своем докладе на IX Международном конгрессе лингвистов (1962): «Структуралист не может быть индифферентным к природе субстанциальных признаков, которые позволяют различать единицы одного и того же класса». Характерен для него и функциональный подход, близкий его пражским коллегам (в специальной литературе порой Мартине даже харатеризуется как «представитель французского ответвления Пражской школы»).
Среди функций языка Мартине выделял коммуникативную, определяя язык как «инструмент, посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей… Следует помнить, что именно коммуникация, т. е. всеобщее взаимопонимание, представляет собой главную функцию того орудия, которое называется языком». Именно ею объясняется и историческая эволюция языков, которые «постоянно приспосабливаются к тому, чтобы наиболее экономичным образом удовлетворить потребности общения данного языкового коллектива». Наряду с ней выделяется функция «основания для мысли», в связи с чем возникает вопрос, «заслуживает ли умственная деятельность, протекающая вне языка, право называться мышлением» (с оговоркой, что он относится к компетенции психолога, а не лингвиста). С другой стороны, можно говорить об экспрессивной функции, поскольку «человек часто обращается к языку с целью высказаться, выразить свое отношение к тому, что он ощущает, не особенно заботясь о реакции возможных слушателей», а также о функции эстетической, «представляющей значительные трудности для анализа ввиду ее тесной связи с коммуникативной и экспрессивной функциями». Касается Мартине и социальных («внешних») факторов языковой эволюции, причем, признавая, что «изменения в социальной структуре косвенно отражаются и на структуре языка», он вместе с тем подчеркивает: «Отнюдь не пренебрегая историческими данными различного толка, лингвист-диахронист должен рассматривать их в самую последнюю очередь, лишь исчерпав все средства объяснения языковых явлений, собранные в результате изучения эволюции структуры как таковой и исследования процессов взаимодействия».
К «структуралистам вне школ» причисляют и польского языковеда Ежи Куриловича (1895–1978). Занимаясь индоевропеистикой и подтвердив в определенной степени гипотезу де Соссюра о наличии ларингалов в индоевропейском праязыке, он разрабатывал и проблемы общей лингвистики, в частности знаковой теории (статья «Лингвистика и теория знака», 1949 г.). Е. Куриловичу принадлежит мысль о том, что «в системе языка и в звуковой, и в семантической области взаимные отношения между членами системы подчинены двойной иерархии. Одна иерархия идентична логическому закону подчинения частного целому. Вторая, до сих пор не рассматривавшаяся, но являющаяся точным аналогом первой, состоит в подчинении сокращенных структур изофункциональным полным структурам». Отсюда следует ошибочность мнения, будто предложение строится из отдельных слов, а безличные предложения типа латинского pluit (букв, «дождит») представляют собой те элементарные формы, от которых произошли полные предложения. «…В соответствии с указанной теоремой как раз сокращенные мотивированные формы являются производными от полных двучленных предложений типа подлежащее (группа подлежащего) + сказуемое (группа сказуемого)», – писал польский лингвист, оговаривая при этом: «Вопрос об историческом происхожденииразных типов предложений здесь нами не рассматривается».
В отличие от таких своих коллег, как Э. Бенвенист и А. Мартине, Е. Курилович, испытавший воздействие со стороны идей И.А. Бодуэна де Куртенэ и имевший связи с Пражским лингвистическим кружком, проявлял интерес и к глоссематической теории, прежде всего в плане построения науки о языке в виде системы аксиом по образцу математики. Разрабатывал он и проблему изоморфизма планов содержания и выражения, отмечая параллелизм структуры слога и предложения.
Однако одновременно польский ученый подчеркивал и общественный характер языка: «Социальныйфактор, который с первого взгляда кажется внешним по отношению к системе языка, в действительности органически связан с ней. Расширение употребления знака внутри системы является лишь отражением расширения его употребления в языковом коллективе. Это отношение характеризуется не только динамической стороной, но и статическим аспектом. Сфера употребления знака внутри системы соответствует сфере его употребления в языковом коллективе. Иначе говоря, чем обобщеннее (беднее) содержание знака, тем шире сфера его употребления говорящими; чем специальнее (богаче) содержание, тем уже сфера употребления не только внутреннего (= внутри системы), но и внешнего (в языковом коллективе)». Касаясь в этой связи явления аналогии (статья «О природе так называемых «аналогических процессов», 1949 г.), Курилович подчеркивал: «Конкретная грамматическая система позволяет увидеть, какие “аналогические” изменения в ней возможны… Однако лишь социальный фактор… определяет, осуществляются ли эти возможности и если да, то в какой мере».
Не оставив после себя законченного труда общелингвистического характера, Е. Курилович тем не менее в совокупности своих исследований предложил теоретическую концепцию, некоторые положения которой прочно вошли в арсенал современной науки о языке.
«Околоструктуралистические» и неструктуралистические концепции XX века
Как уже неоднократно отмечалось выше, среди европейских языковедов XX в. были и такие ученые, которых нельзя причислить ни к «основным», ни к «индивидуальным» структуралистам, но идеи которых оказали заметное влияние на развитие лингвистической мысли.
В первую очередь здесь можно назвать имя датского языковеда Отто Есперсена (1860–1943). Сформировавшись как ученый еще в XIX в. и сохраняя понимание языкознания в первую очередь как исторической науки (что вызвало, в частности, возражения со стороны Дж. Ферса), Есперсен вместе с тем много занимался проблемами грамматики[96], указывая, что языковые факты можно рассматривать с двух точек зрения: от формы к значению (позиция слушающего), которая присуща морфологии, и от значения к форме (позиция говорящего), которая образует синтаксис. По функциональному (т. е. синтаксическому) признаку все единицы в составе предложения делятся на три ранга: первого (традиционные подлежащие и дополнения), второго (сказуемые и определения) и третьего (различные обстоятельства). Та же система применима и к сложному предложению при рассмотрении взаимоотношения между главными и придаточными его частями. Различаются два типа синтаксической связи: юнкция — тесная атрибутивная связь (красный цветок) и нексус — свободная предикативная или полупредикативная связь (я заставил его уйти). При этом Есперсен указывает, что, с одной стороны, тот или иной тип связи возможен не только между элементами словосочетания и предложения, но и между частями производного слова, а с другой – что в языке есть средства превращения одного типа связи в другой (пес лает яростно – яростно лающий пес).
Особое значение, однако имело предложенное Есперсеном учение о понятийных категориях (термин был впервые использован им в 1924 г.). Они, по мысли ученого, представляют собой универсальные категории, существующие в любом языке независимо от конкретного способа их выражения. Поэтому в разных языках такие категории, как темпоральность, модальность, пол, персональность и т. д., могут выражаться разными средствами. Аналогично обстоит дело и в пределах одного языка (ср. возможность в русском языке выразить разницу между категориями актива и пассива при помощи залога (любить – быть любимым) и посредством суффикса (любитель – любимец). Эти идеи, в какой-то степени продолжавшие традицию рациональных грамматик XVII–XVIII вв. нашли продолжение и в лингвистике XX в., где в качестве самостоятельной дисциплины выделилось изучение языковых универсалий.
В 20—30-х гг. XX в. широкой популярностью среди языковедов самых разных направлений пользовались труды немецкого психолога Карла Бюлера (1879–1963)[97]. В 1934 г. появилась его книга «Теория языка», в которой, со ссылкой на свои более ранние труды, ученый предложил получившую широкую известность схему, согласно которой язык находится в центре некоего условного пространства, а с трех сторон от него располагаются предметы и материальное содержание, отправитель (говорящий) и получатель (слушащий). Соответственно языковой знак имеет три семантические функции: сообщение (репрезентацию), выражение(экспрессию) и обращение (аппеляцию). При этом разные знаки нацелены преимущественно на разные функции (в научных текстах – на репрезентацию, в командах – на аппеляцию и т. п.), хотя обычно в каждом знаке, хотя и в разной степени, присутствуют все три функции. Кроме того, уточняя предложенное Соссюром разграничение языка и речи, Бюлер предложил выделять четыре понятия: речевое действие, языковое произведение, речевой акт и языковую структуру, хотя конкретное объяснение специфики последних (прежде всего речевого акта) осталось не вполне ясным. Тем не менее концепция Бюлера нашла отклик у многих представителей структурной лингвистики (на его разграничение функций языка ссылался, в частности, Н.С. Трубецкой, считавший, что «схема Бюлера сохраняет свое значение и для звуковой стороны языка»).
Проблемой разграничения языка и речи занимался также упомянутый выше английский языковед Алан Гардинер (1879–1963), посвятивший ей специальную книгу «Теория речи и языка» (1932) и ряд статей. В отличие от Соссюра он считал речь не менее важной, чем язык. Она состоит из трех компонентов: говорящего, слушающего и предмета, о котором идет речь, к которым следует добавить и относящееся к языку слово, обозначающее вещь. Поскольку в акте речи участвуют как минимум двое, постольку речь следует признавать социальным явлением. Сам язык содержится в речи и может быть вычленен из нее, после чего получается чисто речевой остаток. Например, к речи относятся предложения, а к языку – слова, из которых они строятся (включая и фразеологические единицы, представляющие собой устойчивые сочетания) и общие схемы, или лингвистические модели.
Взгляды Гардинера оказали некоторое влияние на современников (в том числе и на Бюлера), однако определяющей роли в развитии лингвистической мысли они не сыграли.
Наконец, ярким и своеобразным, хотя и спорным явлением в европейской науке XX в. стало так называемоенеогумбольдтианство. Начав формироваться в Германии в 20-х гг. XX в. (т. е. почти одновременно со структурализмом), оно также представляло собой реакцию на идеи младограмматизма, ставя целью возвращение к «подлинному» сравнительному языкознанию в духе идей В. фон Гумбольдта. Особую популярность названное течение приобрело уже в послевоенные годы в ФРГ, что в определенной степени могло быть связано с последовавшим после 1945 г. расколом Германии, продолжавшимся около сорока лет. Виднейшим представителем данного направления являлся профессор Боннского университета Лео Вайсгербер (1899–1985); к нему принадлежали также Иост Трир (1894–1970), Гюнтер Ипсен (1899–1984) и др. Хотя в отдельных моментах своей концепции (признание системно-структурного характера языка, примат синхронного анализа, знаковость языка и др.) представители указанного направления проявляли определенное сходство со структуралистами, основные принципы его весьма отличаются от структуралистических.
Исходным положением неогумбольдтианства признается тезис, согласно которому язык воплощает духовную силу народа и, претворяя окружающий мир в мир идей, «вербализует» его, превращая «вещи в себе» в содержание человеческого сознания. При этом – в соответствии с идеями самого Гумбольдта – подчеркивается активная роль языка, не столько отражающего объективную реальность, сколько классифицирующего и упорядочивающего материал, добытый в результате воздействия внешнего мира на органы чувств, которые сами по себе не способны дать адекватное представление о нем. Поэтому язык, являясь «ключом к миру», представляет собой сетку, которую человек набрасывает на внешний мир в процессе познания. Так, например, звездное небо по-разному группируется и обозначается в разных языках, что свидетельствует о разном его восприятии разными народами – носителями соответствующих языков. Таким образом, познать можно только то, что создает язык.
В основе подобной силы языка лежит присущая ему знаковость. Отсутствие специального обозначения, следовательно, означает и отсутствие соответствующего содержания. Например: строение человеческого тела по-разному членится в германских и славянских языках (ср. русское нога в соотношении с немецкимиBein и Fuss), что свидетельствует о разной картине мира у этих народов. Таким образом, язык, определяя мышление и познание человека, с одной стороны, не только обусловливает, но и ограничивает его познавательные возможности, а с другой – определяет разницу в логике и типе мышления.
Наиболее полным выражением взглядов представителей неогумбольдтианства считается четырехтомный труд Вайсгербера «Немецкий язык», где особое внимание уделено понятию родного языка. Последний трактуется как своего рода «субъект истории», не столько отражающий историю общества, сколько творящий ее, а сам языковой коллектив определяется как объединенный общей картиной мира родного языка. При этом языковые социумы, как «естественные» образования противопоставляются государствам, носящим искусственный характер.
В связи с изложенными выше установками основное внимание сторонники неогумбольдтианства уделяли проблемам семантики. В качестве метода ее изучения И. Триром и Г. Ипсеном была предложена теориясемантического поля, согласно которой у всех образующих его единиц должен быть некий общий (интегральный) признак, обычно выражаемый словом с обобщенным значением. Например, глаголы движения «идти», «бежать», «плыть», «лететь» и т. п. имеют признак «перемещение в пространстве», противопоставляясь друг другу частными (дифференциальными) признаками («скорость», «способ», «среда» и другие характеристики передвижения). Причем, интегральные семантические признаки в определенных условиях могут выступать как дифференциальные. Например, признак «отношение родства», объединяющий слова «отец», «мать», «сын», «дочь» и др., выступает в качестве дифференциального при переходе к семантическому полю, включающему другие отношения между людьми («однокашник», «начальник», «коллега» и др.). Отсюда следует, что семантические поля в лексике связаны иерархическими отношениями; об их взаимосвязи в пределах всего словаря свидетельствует тот факт, что многозначное слово может относиться к различным семантическим полям. Таким образом между семантическими полями наличествует системная связь.
Несмотря на довольно серьезную критику неогумбольдтианства (зачастую не ограничивавшуюся сугубо лингвистическими моментами)[98], многие работы его представителей, особенно в сфере изучения семантики, получили признание в науке о языке, а сам метод семантических полей стал широко применяться в лингвистике.
В последние десятилетия XX в. в европейском языкознании продолжалась разработка кардинальных вопросов общей лингвистики, в том числе и в новых областях. Для примера можно назвать лингвистику текста, объектом которой являются правила построения связного текста и его смысловые категории, выражаемые по этим правилам, и центром изучения которой стала именно европейская (Германия, Австрия, Чехословакия) наука. Однако начиная с 50-х гг. XX в. явно замечается выдвижение на первый план американской лингвистики, рассмотрению которой будет посвящен следующий раздел.