Изучение развития языков возможно лишь постольку, поскольку факты сохранения старого и введения нового представляются закономерными.
Есть два вида сохранения старого и введения нового. Один из них касается звучащей материи, служащей для языкового выражения, со стороны звучания и артикуляции; это область фонетики. Другой связан с выражаемым смыслом; это область морфологии (грамматики) и лексики (словаря).
Правила, по которым сохраняются старые и вводятся новые моменты произношения, называются фонетическими законами. Если какая-нибудь артикуляция сохраняется в одном слове, она сохраняется также во всех словах того же языка при одинаковых условиях. Так, закрытое и «народной латыни» сохраняется в итальянских словах nudo — «голый», duro — «твердый», fusto — «ствол» и во всех подобных словах; во французских же словах nu, dur, fflt и подобных оно переходит вофр. и (ü). В тот момент, когда нововведение, появляется, оно иногда обнаруживается сперва только в некоторых словах, но, поскольку оно касается способа артикуляции, а не того или иного слова, оно вскоре распространяется на все случаи, и для тех больших периодов, которые изучает сравнительная грамматика, неприметны эти колебания первых поколений при введении новшества. Было время, когда древние индоевропейские р, f, k превратились в германском в ph, th, kh, т. е. в р, t, k, отделенные от последующей гласной придыханием; в таких смыч-
ных с последующим придыханием смык бывает слабый; он был устранен, и в результате в германских языках появились f, t>, х (х обозначает здесь гуттуральный спирант, т. е. фонему того же качества, как современное немецкое глухое сп); следовательно, существовал ряд германских поколений, для которых р, t, к были непроизносимы, и действительно, индоевропейские р, t, к, начальные или между гласными, в готском языке никогда не отражаются через р, t, к, а всегда через f, P, h (или соответственно через звонкие Ь, б, γ при определенных условиях). Таков принцип постоянства фонетических законов, что точнее было бы называть регулярностью фонетических соответствий.
Эта регулярность часто полная. Если латинскому ōcto соответствует французское hurt, итальянское otto и испанское ocho — «восемь», в тех же языках старому nocte(m) соответствуют nuit, notte и noche — «ночь». Если лат. factum соответствуютфр; fait, ит. fatto и исп. hecho — «сделанный», таким же образом соответственно лат. lacte мы имеем фр. lait, ит. latte, исп. leche — «молоко». Кто знает, что ит. figlia, фр. fille (из лат. filia) соответствует исп. hija — «дочь», догадывается, что ит. foglia, фр. feuille (из лат. folia) соответствует исп. hoja — «лист», ибо судьба лат. /"здесь так же, что в ит. filo, фр. fil, исп. hilo от filum — «нить», а судьба б та же, что в ит. voglia, фр. veuille из древнего *voliat.
Если бы не привходило никаких других факторов, можно было бы, зная фонетические соответствия, выводить из данного состояния языка его состояние в последующий момент, кроме, конечно, изменений грамматических и лексических. Но в действительности это не так. Количество всех особых факторов, которые, не нарушая действия фонетических законов, затемняют их постоянство, безгранично; необходимо отметить здесь важнейшие из них.
Прежде всего формулы фонетических соответствий приложимы, как явствует из их определения, только к артикуляциям, точно сравнимым между собою. Слова, имеющие особое произношение, поэтому отчасти не подчиняются их действию. Так, детские слова вроде папа, мама и т. п. занимают особое положение. Термины вежливости и обращения подвергаются таким сокращениям, что становятся неузнаваемы: фр. msyö не представляет регулярного фонетического изменения сочетания топ sieur; to же относится ко всем словам, на которые достаточно намекнуть, чтобы они были поняты, и которые поэтому нет надобности артикулировать со всею отчетливостью; др.-в.-нем. hiutu (нем. heute — «сегодня») не есть нормальное отражение сочетания hiu tagu — «этот день». Как общее правило, тот же звуковой элемент более краток в длинном слове, нежели в коротком (а во фр. pâtisserie — «пирожное», короче, чем в pâté — «пирог»), более краток во второстепенном слове предложения, нежели в главном; поэтому и изменения их могут быть различны. Некоторые артикуляции, как артикуляция, склонны предвосхищаться (например, во фр. trésor из лат. thesaurum — «сокровище») или переставляться (например, в новогреч. πρικός из πικρός—
«горький»), причем не всегда возможно свести такие изменения к общим формулам, так как они могут зависеть от особой структуры или от специальных условий употребления тех слов, в которых они встречаются. Другие же артикуляции длятся слишком долгое время; так, нёбная занавеска, опущенная при произнесении п в нем. genug — «довольно», остается в том же положении, в результате чего это слово диалектально звучит genung, и т. п. Бывают также действия на расстоянии: лат. с перед е и / дает в совр. французском языке s (пишется с), например в сер — «лоза», cil — «ресница», cendre — «зола», cire — «воск», а перед а дает š (пишется ch), например в char — «повозка», cheval — «лошадь», спое — «толчок», chantier — «мастерская», но начальное с лат. circāre ассимилировалось внутреннему с перед а, и по-французски получилось chercher — «искать». Фонетическое новшество является обычно результатом совместного действия нескольких различных и самостоятельных факторов; сочетание этих факторов иногда настолько сложно, что встречается только в одном слове.
Далее, изменения могут происходить от ассоциации форм; так, в аттическом, где интервокальное о исчезает, такие формы, как гр. ετιμησα
— «я почтил», έλυσα — «я развязал» и подобные, не объясняются непосредственно, но, поскольку такие формы, как έδειξα — «я указал», έτριψα — «я растер», έσχισσα (έσχισα) — «я разорвал», вполне допустимы, окончание -σα могло сохраниться в формах ετίμησα, έλυσα и подобных. Это называется изменениями по аналогии. Таким образом, на сцену выступает смысл и нарушает регулярность фонетического отражения; морфология и лексика взаимодействуют с фонетикой.
Наконец, некоторые отклонения вызываются заимствованиями. Так, в Риме старое ои переходит в О, а старое *dh после и переходит в Ь перед гласной; лит. raudas, гот. raufcs, др.-ирл. mad — «красный» и т. д. должно было бы, следовательно, соответствовать *rūbus, но в других латинских говорах ои переходит в 6, например в Пренесте. Поэтому rōbus, во всяком случае в отношении своего 6, не есть римское слово. В некоторых латинских говорах *dh между гласными дает f; отсюда rufus. Ожидаемое римское слово *rūbus непосредственно не засвидетельствовано, но оно отражено в производных гūЬīдō (наряду с гōЬīдō) — «ржавчина» и rūbidus
— «(темно) красный». Когда исторические условия вызывают много таких заимствований, фонетика языка становится в конце концов непоследовательной; так дело обстоит с латинским языком, включающим много сабинских элементов, а из современных языков — с английским, в образовании которого участвовали разные диалекты, в том числе и древнесеверный (древнескандинавский), а также значительные элементы романской лексики. Другим источником расхождений являются в историческую эпоху заимствования из письменного языка; так, французский язык множество слов усвоил из латинской письменности. Например, лат. fragilem — «хрупкий» дало во французском frêle, а впоследствии из латинской
письменности заимствовано было то же слово в виде фр. fragile. И трактовка этих заимствований различна, смотря по эпохе; так, начальная согласная слова caritas, заимствованного весьма рано французским языком, трактована в charité — «милосердие» так же, как в традиционном слове cher — «дорогой», тогда как та же согласная слова canticum, заимствованного позже, передана во фр. cantique — «песнопение» не так, как в традиционном французском chanter — «петь» из лат. cantare. Эта последняя причина расхождения, существенная для нового времени, не действует в отношении доисторических периодов, рассматриваемых сравнительной грамматикой.
Чем более углубляем мы свое исследование, тем более мы убеждаемся, что почти у каждого слова своя собственная история. Но это все же не мешает вскрывать и определять те изменения, которые, как, например, передвижение согласных в германском или армянском, охватывают артикуляционную систему в целом.
Ничто из всего этого не противоречит принципу постоянства фонетических законов, т. е. изменений, затрагивающих артикуляцию безотносительно к смыслу; этот принцип сводится только к тому, что, когда при усвоении языка младшими поколениями какой-либо артикуляционный прием сохраняется или видоизменяется, это его сохранение или видоизменение имеет место во всех тех случаях, где данная артикуляция применяется одинаковым образом, а не в одном каком-либо слове. И опыт показывает, что дело происходит именно так.
Действие «закона» может, правда, уничтожаться через некоторый промежуток времени в результате изменений, затрагивающих отдельные слова, воздействием аналогии или заимствованиями, но «закон» из-за этого вовсе не перестает быть реальностью, ибо его реальность имеет преходящий характер и сводится к тому, каким образом говорящие в определенный период времени стали артикулировать. История языка рассматривает не результаты, могущие всегда исчезнуть, а события, имевшие место в определенный момент. Но «закон» может ускользнуть от внимания лингвиста, а это значит, что есть неустановленные фонетические изменения, которые навсегда останутся таковыми даже в хорошо изученных языках, если только, как это обычно бывает, у нас нет непрерывного ряда документов.
Редко, однако, удается наблюдать действие, вызвавшее те соответствия, которые формулируются в виде фонетических законов. Мы можем установить, что французское е соответствует латинскому ударяемому a (páter:père — «отец», amátum:aimé — «любимый» и т.п.), что начальное греческое φ соответствует санскритскому bh, германскому или армянскому b (гр. (φέρω— «несу», скр. bhárāmi, гот. baira, арм. berem), и ничего больше. Что обычно называется фонетическим законом, это, следовательно, только формула регулярного соответствия либо между
двумя последовательными формами, либо между двумя диалектами одного и того же языка. И это соответствие по большей части есть результат не единичного действия, но множественных и сложных действий, на осуществление которых потребовалось более или менее продолжительное время. Поэтому зачастую оказывается невозможным различить, что произошло от спонтанных изменений и что произошло от заимствования из какого-либо общего языка, взятого за образец.
То, что справедливо по отношению к фонетике, справедливо также по отношению к морфологии. Подобно тому как артикуляционные движения должны быть снова комбинированы всякий раз, как произносится слово, точно так же и все грамматические формы, все синтаксические сочетания бессознательно создаются снова для каждой произносимой фразы соответственно навыкам, установившимся во время усвоения языка. Когда эти привычки изменяются, все формы, существующие только благодаря существованию общего типа, по необходимости тоже изменяются. Когда, например, по-французски под влиянием tu aimes — «ты любишь», il aime (t) — «он любит» стали говорить в 1-м лице j'aime — «я люблю» вместо прежнего j'aim (отражающего лат. ), все глаголы того же спряжения получили также -е в 1-м лице: распространение -е на первое лицо является морфологическим законом, притом столь же строгим, как любой фонетический закон. Морфологические нововведения сравнительно с фонетическими изменениями не оказываются ни более капризными, ни менее регулярными; и формулы, которыми мы располагаем, выражают только соответствия, а не самые действия, вызывающие эти нововведения.
Однако между фонетическими законами и морфологическими законами существует различие. Когда какая-либо артикуляция изменилась, новая артикуляция заменяет старую во всех случаях и новые поколения уже не в состоянии произносить по-старому; например, в области Иль-де-Франса после совершившегося перехода смягченного /в у уже не осталось ни одного смягченного /; равным образом ни одно у (согласное /') не сохранилось, после того как согласное /латинского языка перешло в dž, изменившееся затем в ž (пишется)); вместо латинских iacet — «лежит», iūs — «похлебка» и т. п. в современном французском языке может быть только git — «почиет», jus — «сок». Наоборот, когда изменяется какой-либо морфологический тип, некоторые формы того же типа, утвердившиеся в памяти, могут продолжать свое существование; так, в индоевропейском языке существовал тип настоящего времени глагола, характеризуемый присоединением окончаний непосредственно к корню и чередованием огласовки корня с наличием е в единственном числе и с отсутствием е во множественном числе; например, гр. εί-μι — «иду, пойду», множественное число ίμ-εν — «идем, пойдем» и скр. é-mi — «иду» (древнее *ái-mi), множественное число i-máh — «идем»; этот тип, прежде игравший важную роль, исчез из употреб-
ления во всех индоевропейских языках, но ряд форм глагола быть сохранил его до настоящего времени, так как частое употребление укрепило их в памяти; поэтому латинский язык еще имеет по древнему типу es-t: s-unt, откуда фр. (il) est: (ils) sont; точно так же немецкий язык имеет (ег) is-t: (sie) s-ind. Тип исчез задолго до первого закрепления на письме латинского или немецкого языка, но одна из его форм живет.
Одна из наиболее очевидных заслуг сравнительной грамматики состоит именно в том, что аномальные формы исторической эпохи она разъясняет как пережиток ранее существовавшей формы. Тип est: sunt, являющийся в латинском языке исключением, оказывается, остатком типа, бывшего нормальным в индоевропейском. Благодаря сравнительной грамматике мы различаем в развитии одного и того же языка последовательную смену норм.
Доказательство, наилучшее доказательство принадлежности языка к данной семье языков состоит в показе того, что язык этот сохраняет в качестве аномалий формы, бывшие нормальными в эпоху первоначальной мощности. Аномалии, не разъясняемые ни одним из законов того языка, в котором они наблюдаются, предполагают предшествующий этап развития, когда они были нормальны. Необъяснимые внутри латинского языка, такие формы 3-го лица, как est — «есть», ēst — «ест», fert — «несет», разъясняются на почве индоевропейского и дают основание предположить, что латинский язык является одной из форм развития индоевропейского языка. Построение сравнительной грамматики индоевропейских языков оказалось возможным именно потому, что все эти языки изобилуют аномалиями. Наоборот, языки со вполне регулярной морфологией, как, например, тюркские, плохо поддаются сравниванию, и поэтому нелегко установить, с какими языками находятся в родстве тюркские языки.
Тот факт, что фонетические и морфологические законы приложимы ко всем словам, в которых налицо элементы, подходящие под их формулы, является вполне естественным; факт, что они охватывают всех детей одного поколения, равным образом не удивителен; он означает, что одинаковые причины производят одинаковое действие у всех детей, обучающихся говорить в одинаковых условиях. В самом деле:
1. Хотя у элементов языка нет никакой необходимой связи с выражаемыми понятиями, все же между собою они связаны ассоциациями и каждый язык образует систему, части которой внутренне объединены. Фонетический состав славянских языков представляет прекрасную иллюстрацию этого принципа. Общеславянский язык обладал двумя рядами гласных: «твердыми» (с предшествующими «твердыми» согласными) а, о, и, у, йи «мягкими» (с предшествующими «мягкими»согласными), ё, е, i, 7; те языки, которые, как русский и польский, сохранили различие этих двух рядов гласных, сохранили также и различие ы (у) и u(i), а также ъ(й) и ь(7) в форме о и е в русском языке, в форме е (твердого) и ie в польском; поэтому
русский язык имеет сын и сила, день (из *dĭnĭ) и сон (из *sŭnū), но те славянские языки, которые, как сербский, утратили различие этих двух рядов звуков, смешивают у и i, й и /" сербское и в слове син такое же, как и в слове сила; 7 слова dǐnǐ перешло в а, как и й слова sŭnŭ: дан, сан. Различие у и /, й и T было, таким образом, чертою системы и с разрушением системы не могло устоять. Поэтому естественно, что это изменение произошло во всех сербских говорах и что аналогичные изменения имели место в других южнославянских языках и даже в чешском. Всякое серьезное изменение части фонетической системы языка отражается и на остальной части системы. В германских языках видоизменился не один ряд смычных, а все ряды их; что в этом не было ничего случайного, видно из армянского языка, который представляет совершенно параллельные изменения: индоевропейские глухие смычные *р, % *к отражены в армянском языке придыхательными *ph (откуда h), th, kh, которые представляют первую предполагаемую для германских языков ступень изменения, а индоевропейские звонкие *b, *d, *g отражены глухими слабыми р, f, к, как и в германских языках. Точно так же в некоторых диалектах банту вместо р, t, к таких диалектов, как хереро и суахели, оказываются ph, th, kh, как, например, в диалекте конде, в других же f, r (обозначает глухой вибрант этих диалектов), х (глухой гуттуральный спирант), как, например в диалекте пели; наконец, в диалекте дуала на месте глухих — звонкие, например / соответствует звуку t хереро и звуку г пели, подобно тому как верхненемецкое d произошло из германского Р (английское глухое th); например, числительное три на диалекте хереро — tatu, конде — thathu, пели — гагọ, дуала — lalọ. Во всех этих случаях в какой-то момент изменилась не обособленная артикуляция, а самый способ артикулирования; параллелизм фонетических соответствий отражает здесь изменение, в какой-то период времени осуществившееся, артикуляционной системы. То же и в отношении морфологии: морфологическая система романских языков не та, что латинского.
2. Сочетания артикуляций, при помощи которых реализуются фонемы какого-либо языка, свойственны именно данному языку, но элементарные движения, составляющие эти сочетания, определяются и ограничиваются общими анатомическими, физиологическими и психическими условиями. Поэтому возможно установить, каким образом может видоизменяться артикуляция в том или другом случае. Возьмем, например, фонему s, которая предполагает поднятие языка к зубам при постоянном потоке воздуха и характеризуется свистом; если язык поднят недостаточно, шум от трения воздуха между языком и зубами исчезает и останется только выдох, т. е. h; если язык поднят чрезмерно, вместо s будет слышаться Ь (англ. th) или даже смычная t; наконец, если к s прибавить вибрацию голосовых связок и тем самым ослабить силу выдоха, получится звонкая z (которая в свою очередь иногда переходит в г: «ротацизм»); прибавляя к этому еще переход к š в различных
условиях, получаем все возможные вариации фонемы s, каковы бы ни были особенности ее артикуляции. Возьмем еще такое звуковое сочетание, как anama или anama, где одинаковое артикуляционное движение, именно опускание нёбной занавески, производится два раза; если, как это случается, одно из двух движений не выполняется, то это обыкновенно относится к первому из них; фонема, в которой имело место это невыполненное артикуляционное движение, подвергается изменениям, которые делают ее произносимой и позволяют ей занять место в системе языка: anama или anama превращаются в таком случае в alana, alama или arana, arama. Возможные изменения грамматических форм не могут быть приведены к такой же простой и общей формуле, как изменения фонетические, так как они не зависят непосредственно от анатомических и физиологических условий, но в каждом данном случае они не менее ограничены.
Вообще возможные изменения определяются особой системой каждого данного языка и анатомическими, физиологическими и психическими условиями человеческой речи. Когда одна и та же совокупность причин начинает вызывать изменения, она приводит либо к тождественным, либо к сходным результатам у всех индивидов одного поколения, говорящих на одном языке; члены социальной группы обнаруживают тенденцию независимо друг от друга сохранять одни и те же черты прежнего состояния языка и вводить одни и те же новшества.
II. ПРИЛОЖЕНИЕ ОБЩИХ ПРИНЦИПОВ К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ ЯЗЫКОВ