"Болью любви"

Болью любви

Эта повесть называется как послание, которым в день всех влюблённых подаётсязнак признания в любви — сердечко на открытке. Нов названии повести это знаклюбви и печали: «Вlue Vаlentine». Это история одной любви, ставшаяпечальным посланием ко всем, кто его когда-нибудьпрочтёт. Именно так:«когда-нибудь», а не тотчас. Она стала литературой уже сегодня, нобыла написана, по-моему, с таким очень честным иточным ощущением времени. Оно,наше время, больше не принимает сигналов о бедствии. То ли это болевой шок,который однажды пройдёт. То ли высшая стадиягуманизма: тотальное освобождениеот всех страданий рода человеческого с помощью обезболивающих средств. Эдакийцивилизованный способ, по сути, духовного самоубийства. Больное обществопотребителей ничего не хочет знать о своих же болезнях, не желает чувствоватьни чужой, ни собственной боли — простолечится от неприятных ощущений болееприятными.
Но боль — это полученное только такой ценой, самое проницательное знание ожизни. Знание всегда открывается кому-то одному, а не исчезнет оно никогдабесследно потому, что уже открывает что-то очень многим. Это, по-моему,инстинкт к спасению; незнание так или иначе губит, азнание так или иначеспасает, при этом вроде бы эфемерное «знание о жизни» добываетсяпоначалу слепцами, уберегая-то потом всех зрячих. Длясвоего выживания человекможет уничтожать себе подобных, повинуясь чувству ненависти как инстинкту. Нотакже, чтобы выжить, спасает себе подобного, уже повинуяськак инстинкту любви.Даже сострадание — это чувство не воспитанное, а инстинктивное. Каждое чувство,будь то ненависть или любовь, рождается в душепомимо воли. Поэтому жизньчеловека изначально трагична, расколотая как будто надвое. И если она непроходит в борьбе с другими, даже кровно близкими, тостановится борьбой с самимсобой.
«Вlue Vаlentine» — это первое серьёзное литературное произведениео любви в сегодняшнем времени, родственное всему, чтобыло написано в русскойлитературе на тему о трагедии непонимания любящих людей, но без пафосадуховного задания: история о двоих, написанная тоже толькодля двоих — тем, ктознал и писал, для того, кто прочтёт и узнает.
На язык современности переложено всё то, что, казалось бы, старо как мир. Новсё, что можно услышать — «Крейцеровусонату» Толстого или«Осень» Бергмана — превращается в доводы, извлекаемые из такого,чужого опыта мужчиной и женщиной, застигнутыми в моментрасплаты как будто ужеза все грехи перед друг другом. Застигнутые бытом, жизнью, временем, в которыхони как мушки, застывшие в прозрачной смоле.
Он одарённый человек, но лишний в своём времени, почти чужой и среди себеподобных — тех, кого мог бы назвать «собратьямипо перу», если бы ещёбыло это братство. Всё, что есть главного в жизни, — свобода и любовь. Ноличное, что строил он на этом фундаменте, оказалось вдругзыбко. Свобода? Онаесть, но безжизненная, что даётся давно всем и каждому без личной за неёборьбы. Жить иначе он уже не хочет или не может: его свобода -это свободатворчества, а благополучная жизнь — худой невзрачный быт, дающий такую свободу.Зарабатывает на жизнь по грошам, то есть трудно, журналистскойподёнщиной, но скаким-то презрением — то ли к деньгам, то ли к пошловатому фарисейскомуремеслу. Копится уныние, если и не равнодушие к собственнойучасти. Свобода каккислородный коктейль из пены — гордости, снобизма, идей, идеалов — лишьвспенившись, тут же выдыхается. А легче давно не дышится и жаждыне утоляешь.Всё это пьёшь как воду из-под крана: хочешь пей, а хочешь прими душ или ванну — разве что в ванной комнате почему-то всегда отвратительно пить, а на кухнеуже-то не по себе умываться. Свобода стала безвкусной, то есть общественной,наподобие водопроводной воды. Личная духовная потребность в нейкак потребностьосвобождения утоляется куда ощутимей дозой наркотика. Но бесчувствие вдруг итогда настигает ещё стремительней: оно оказываетсядейственней наркотика то одинраз, то другой — а рождает иную мучительную болезненную зависимость, как будтоот самого себя. Он источник своей жеболезни. Но понять это, испытать сполнапочти до безумия принужден лишь тогда, когда теряет любовь — не абстрактную, ареальную любовь женщины, да и своё кней чувство.
До этой черты они шли вместе, но каждый своим путём, то есть поодиночке. Непонимание становится одиночеством, одиночество -отчуждением, отчуждение — изменой с мыслью уже о собственной свободе как о свободе от того, ставшегонелюбимым, чужим. Пройти через те же самые быт, жизнь, время к тому, чтобыспастись в своей катастрофе — это путь уже для двоих. «ВlueVаlentine» рассказывает об этом пути, а точнее сказать, ведёт этим же путёмсвоего читателя. Герой и проводник — одно лицо. Оно как загадка, единственнаясознательная в повести, но открывающая себя легко ипросто для тех, кто всёпрочтёт до конца, а главное — до конца всё поймёт. Не детективный ход, немаскировка, но поданный знак от автора, что обращается кчитателю от самого себялишь в первых строках: «Эту историю мне рассказал один приятель.Обычная история. Про ломки. Он рассказывал, чтобычуть-чуть развеяться. И ещёпотому, что мысли были странны и вряд ли пришли бы в голову в другихобстоятельствах. Было сильно больно, он говорил, и он что-торазглядел, чтообычно не видно».
Автора «Вlue Vаlentine» — Александра Вяльцева — знают разве что всвоём, узком мирке, где одни и те же люди ходят поодному и тому же кругуредакций одних и тех же журналов, газет. Знают в литературной среде, что всёменьше хоть чем-то похожа на среду обитания -скорее уж забвения и прозябаниядля большинства. Это камера обскура современного общества и своего родаидеальный вакуум для такого послания — изниоткуда в никуда. В повестилитературная богема становится то персонажем, то декорацией. Автор непародирует её, относится даже завышено всерьёз, не видяпод масками самоуверенныхснобов маленьких донельзя людей, пишущих не «спермой и кровью»,а с мечтою гоголевского Акакия Акакиевича выслужить однаждыхоть что-то своё,тем и тёпленькое — какую-нибудь «шинель». Однако этой наивной внешнейлитературностью повесть как-то естественно уберегается отлитературщины, то естьот пафоса причастности каждого слова в ней к искусству. Так определяетсяавтором лишь время действия — узнаваемо, но не более того.Повесть перестаётбыть вымышленной, пусть как литературный, но факт. Это и художественное, инравственное решение, поскольку всё содержание её читательвправе восприниматькак документ. Но экзистенциальная тема превращает «Вlue Vаlentine» висповедь о событиях лично выстраданных, гдедействительным оказывается самоебеспредметное и вневременное — чувства двух людей — а, стало быть, далёкое оттакой, документальной достоверности, хоть ужеизобразить всё это как подлинноебыло бы невозможно без предельного реализма.
Снаружи это почти бессюжетный дневник. Но если есть событийность внешняя, синтригами и сюжетными трюками, то событийность этойпрозы во внутреннейнапряжённости. Притом это не напряжение психологической схватки автора со своимсобственным отражением — двойником его окажется не этоотражение, а читатель.Действие возникает как в прямом эфире — не позволяя отстраниться. Этомусближению всё противится как вживлению чего-то чужеродногов такие же твоиорганы, ну или в мысли о том же.
Это исповедь, которая требует от читателя признания в том же: простит ипоймёт тот, кто в том же сознается. Доверие кпроисходящему в повести превышаеттот предел, когда восприятие т е к с т а остаётся всё ещё отстранённым, какбудто изолированным собственной жизнью, да ихудожественной условностью. И этосамый сильный её эффект во всех смыслах, но всё же не художественныйизначально, а нравственный: совершенно интимныйдневник мужчины — гдесокровенное в отношениях с женщиной доверяется читателю, однако, оставляятайной всё то, что и в жизни не делали он или она для чужихглаз — неожиданнотребует душевного преодоления, будто это чужое, даже чуждое, но что не можешьпростить как себе самому. Это неприятное чтение, потому чточужое в нём при всейсвоей интимности духовно чувствует себя свободно. В этой повести читательоказывается один на один со своим страхом, стыдом, болью -всем, что прячет, вчём не свободен — не получая, однако, никакого морального превосходства, еслитолько не мнимого. Принять мысль, что любовь — это боль; потом сознаться в этом,как в собственном уродстве, и ощутить её, боль, взамен обретая свободу отдвойной жизни — и оказывается равносильным покаянию. Так, наверное, всё женельзя жить, вовсе без лицемерия и цинизма — это как содрать кожу. Но ни каплицинизма или лицемерия нет в этой в повести. Так возможно всёэто было н а п и са т ь.