Философия, как я буду понимать это слово, является чем-то промежуточным между теологией и наукой. Подобно теологии, она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым; но, подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Все точное знание, по моему мнению, принадлежит к науке; все догмы, поскольку они превышают точное знание, принадлежат к теологии. Но между теологией и наукой имеется Ничья Земля, подвергающаяся атакам с обеих сторон; эта Ничья Земля и есть философия. Почти все вопросы, которые больше всего интересуют спекулятивные умы, таковы, что наука на них не может ответить, а самоуверенные ответы теологов более не кажутся столь же убедительными, как в предшествующие столетия. Разделен ли мир на дух и материю, а если да, то что такое дух и что такое материя? Подчинен ли дух материи или он обладает независимыми способностями? Имеет ли вселенная какое-либо единство или цель? Развивается ли вселенная по направлению к некоторой цели? Действительно ли существуют законы природы или мы просто верим в них благодаря лишь присущей нам склонности к порядку? Является ли человек тем, чем он кажется астроному, – крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек является тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно? Существуют ли возвышенный и низменный образы жизни или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется к гибели? Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то что представляется таковой, просто максимально рафинированная глупость? На такие вопросы нельзя найти ответа в лаборатории. Теологи претендовали на то, чтобы дать на эти вопросы ответы и притом весьма определенные, но самая определенность их ответов заставляет современные умы относиться к ним с подозрением. Исследовать эти вопросы, если не отвечать на них, – дело философии.
К чему тогда, можете вы спросить, тратить время на подобные неразрешимые вопросы? На это можно ответить и с точки зрения историка и сточки зрения личности, стоящей перед ужасом космического одиночества.
Ответ историка, постольку, поскольку, я способен его предложить, будет дан на протяжении этой работы. С того времени как люди стали способны к свободному размышлению, их действия в бесчисленных важных аспектах оказались в зависимости от их теорий относительно природы мира и человеческой жизни и от теорий о том, что такое добро и что такое зло. Это так же верно относительно настоящего времени, как и относительно прошлого. Чтобы понять эпоху или нацию, мы должны понять ее философию, а чтобы понять ее философию, мы должны сами в некоторой степени быть философами. Здесь налицо взаимная обусловленность: обстоятельства жизни людей во многом определяют их философию, но и наоборот, их философия во многом определяет эти обстоятельства. Это взаимодействие, имевшее место в течении веков, будет предметом последующего изложения.
Однако возможен и ответ, который является ответом скорее с точки зрения личности. Наука учит нас, что мы способны познавать, но то, что мы способны познавать, ограниченно, и если мы забудем, как много лежит за этими границами, то утратим восприимчивость ко многим очень важным вещам. Теология, с другой стороны, вводит догматическую веру в то, что мы обладаем знаниями там, где фактически мы невежественны, и тем самым порождает некоторого рода дерзкое неуважение к Вселенной. Неуверенность перед лицом живых надежд и страхов мучительна, но она должна сохраняться, если мы хотим жить без поддержки утешающих басен. Нехорошо и то другое: забывать задаваемые философией вопросы и убеждать себя, что мы нашли бесспорные ответы на них. Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не быть парализованным нерешительностью, – это, пожалуй, главное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занимается ею.
Вопросы для самопроверки
1. Почему Рассел считает философию Ничьей Землей между теологией и наукой?
2. Назовите философские вопросы, которые приводит Рассел. Почему эти вопросы Рассел относит к философии?
3. Какие ответы Рассел дает на вопрос – зачем тратить время на неразрешимые (философские) вопросы – а) в точки зрения историка? б) с точки зрения личности?
М. А. Розов
РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ,
ИЛИ ПРОРОЧЕСТВО БАМ-ГРАНА
Вестник высшей школы 1989. № 6. С. 12–19
Начнем с пророчества
В промерзший, голодающий Петроград первых лет революции приезжает испанская делегация с богатыми дарами... Таков один из эпизодов рассказа А. Грина «Фанданго», выдержанного в обычной для Грина символической манере. Что же предлагают испанцы этим людям, уставшим от бесконечных очередей, отсутствия дров и элементарных удобств, замерзшим и голодным? Да, были, конечно, среди даров и сахар, и шоколад, и оливковое масло... но привезли испанцы с собой еще роскошные шелковые ткани, красивые морские раковины и кораллы, дорогие музыкальные инструменты и ... мелодию Фанданго. И тут появляется на трибуне статистик Ершов. Грин, как известно, не любил в своих произведениях ходовых фамилий, но здесь появляется именно Ершов, а не кто другой. «Я ломаю шкаф, чтобы немного согреть свою конуру... – кричит он. – Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет – вой! А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю!..» «Безумный! – отвечает ему испанец Бам-Гран. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более – ничего! Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, кабалерро Ершов, в страну, где вы не будете никогда!»
Рассказ Грина опубликован в 1927 г., и нетрудно понять, что пророчество Бам-Грана сбылось не полностью, ибо нет у нас пока ни масла, ни мяса. Но вот что касается «более – ничего», то тут гриновский герой оказался прав, «более – ничего» действительно нет. Иными словами, в символическую страну Бам-Грана мы пока так и не попали, и в печати все чаще звучит осознание того, что живем мы сейчас в условиях дефицита духовности и интеллигентности. Не хватает не только мяса и колбасы, не только сыра, бритвенных лезвий и колготок... не хватает и интеллигентных людей. А откуда им взяться, если на протяжении многих десятков лет выдвигались на первый план прежде всего материальные интересы, если во имя якобы этих интересов разрушались памятники духовной культуры и не только попиралось достоинство личности, но и физически уничтожались массы людей. Невольно вспоминается замечание Ф. М. Достоевского: «Там, где образование начиналось с техники... никогда не появлялось Аристотелей. Напротив, замечалось необычайное суживание и скудость мысли. Там же, где начиналось с Аристотеля ... тотчас же дело сопровождалось великими техническими открытиями... и расширением человеческой мысли...» [1, с. 312].
Надо прямо сказать: в нашей отечественной истории интеллигенции не везло. Интеллигентов перевоспитывали, интеллигентов уничтожали, им, наконец, нашли в этой самой истории сомнительное место прослойки, прослойки, которую жмут со всех сторон, как это с прослойкой и следует делать. И даже русский язык, будучи, как и любой язык, самой глубокой памятью культуры, зафиксировал на уровне клише знакомое каждому словосочетание «гнилой интеллигент». Следует ли тогда удивляться, что мы сталкиваемся теперь с дефицитом духовности и интеллигентности?
Правда, сейчас мы видим, как эти самые «гнилые» интеллигенты встают из могил и неудержимо вторгаются в нашу жизнь. Они входят в нее с триумфом, как победители, доказывая воочию, что ни штык, ни огонь, ни тюрьмы и лагеря, ни цензурные рогатки не способны остановить движение Культуры. Победили затравленные Булгаков и Ахматова, Платонов и Гроссман, победили расстрелянный Гумилев и погибшие в лагерях Мандельштам, Флоренский и Шпет, победили Бердяев, Вл. Соловьев и многие, многие другие. Кого мы только ни запрещали, кого ни печатали с купюрами! Даже Достоевского, даже Герцена, даже Льва Толстого, даже Вернадского! А сколько могил рассеяно по чужой земле! Маленькие, ничтожные люди пытались остановить развитие Духа, перегородив дорогу колючей проволокой. Кое в чем они преуспели. Теперь у нас нет недостатка в тех, кто победно встает из могил, но мы остро чувствуем дефицит живых. И здесь нам не помогут ни хозрасчет, ни кооперативное движение. Речь должна идти, как нам представляется, о коренном изменении ориентации всего общества. Огромная роль принадлежит здесь, разумеется, системе образования, огромная, но отнюдь не исключительная, ибо любая школа – это прежде всего лишь средство трансляции тех представлений, которые уже сложились в культуре. Ломать надо именно эти представления.
Зачем нам нужен Парменид?
Но прежде всего надо ответить на вопрос, который не так уж и прост, как это может показаться: кто же он такой, этот так называемый гнилой интеллигент и чем обусловлена его такая устойчивость, его победное шествие, его почти бессмертие? Какова его роль и место и почему мы вдруг так остро стали ощущать дефицит этой самой, извините, «гнилой» интеллигенции?
Но хватит злословия! Ответ на поставленный вопрос хочется начать с одного небольшого эпизода из преподавательской жизни автора.
Аспиранта-физика, сдающего экзамен по философии, просят назвать какого-либо представителя древнегреческой философии. «Много их!» – неопределенно произносит сдающий. «Ну, назовите кого-либо из Элейской школы». «Пирамидон,» – говорит аспирант после некоторого колебания. «Парменид!» – улыбаясь, поправляет экзаменатор. «Да какая разница! – сдающий явно переходит в атаку. – Зачем все это! Парменид, Пирамидон... Что изменится, если я буду это знать?» А действительно, что изменится? Нужно ли знать и помнить этого древнего грека, образ которого, казалось бы, уже давно должна смыть неумолимая река Времени? А если мы все же требуем этого в наше перегруженное информацией время, то зачем?
Что же мы скажем нашему незадачливому аспиранту? Может быть, попробовать доказать, что знание греческой философии, являясь элементом общей культуры, необходимо в качестве предпосылки для его успешной профессиональной деятельности? В какой-то степени это даже верно. Крупные деятели науки были, как правило, всесторонне образованными людьми. Но не кощунственно ли определять наше отношение к Пармениду соображениями утилитарного характера? Не пойдем ли мы тем самым по пути статистика Ершова? Можно ли так беззастенчиво и прагматически рационализировать отношение к прошлому, к нашим предкам, на плечах которых стоит всей тяжестью современная культура? Не определяем же мы столь утилитарно отношение к своей матери! Бывают, конечно, и такие случаи, но это уже некоторая разновидность уродства.
«Представьте себе, – сказал я упомянутому выше аспиранту уже после экзамена, – представьте, что у вас много однотипных фотографий вашей покойной матери, у вас даже есть негатив, позволяющий увеличить количество таких фотографий. Могли бы вы разорвать одну из них и выбросить?» «Зачем же?! Я не сумасшедший!» – «Но таким же должно быть и отношение к Пармениду». Мысль сводилась к следующему. Во-первых, не все можно обосновать рационально и, в частности, любое прагматическое обоснование в духе статистика Ершова в конечном счете просто постулирует потребительство; во-вторых, не Парменид существует для нас, а мы для него, ибо мы должны быть продолжением его жизни и, выполняя этот долг перед ним, долг памяти, только и становимся людьми.
Интеллигентность и культура
И тут мы подходим к самому главному. Интеллигентность – это прежде всего отношение к Культуре. Она определяется в первую очередь не уровнем образования, не родом работы, не характером профессиональной подготовки, а ценностными ориентациями личности. Перефразируя известную формулу этики Швейцера, можно сказать, что интеллигентность – это благоговение перед Культурой, т. е. перед тем огромным опытом, который накопило человечество, включая искусство, науку и технику, традиции обыденной жизни, трудовые навыки, язык и многое, многое другое. Речь идет о всемирной истории людей, взятой в плане ее духовной составляющей, т. е. как опыт, как нечто, несущее смысл. Интеллигентен тот, для кого социокультурный опыт – это абсолютная ценность, и он ставит своей задачей сохранение и преумножение этого опыта, что предполагает, разумеется, его постоянное осмысление.
Интеллигентность не следует смешивать с образованностью. Мы не хотим сказать, что интеллигент может быть неучем, но важно подчеркнуть, что дело не в знаниях, а в отношении к ним. Образованность – это владение знаниями, владение информацией, но интеллигентность – это не владение, а служение; интеллигент не владелец, а преданный сын. Мы любим повторять, что искусство принадлежит народу, не замечая, что формула эта насквозь пропитана идеей потребительства. Ровный и монотонный шум сотен тысяч шаркающих шагов в роскошных залах наших музеев и картинных галерей еще не приближает нас к интеллигентности. Само слово «принадлежит» этому противоречит. Искусство не принадлежит художнику. Скорей наоборот: подлинный художник целиком принадлежит искусству и служит ему. В такой же степени и интеллигентность – это служение Культуре.
Значит ли это, что интеллигент – это человек, занятый в сфере духовного производства, что интеллигентность связана с разделением труда? Мы полагаем, что нет, но на этом стоит остановиться, ибо здесь мы подходим к самому важному пункту наших рассуждений.
Культура – это не только искусство и наука, не только картинные галереи, библиотеки и памятники архитектуры – это все то, что нас окружает, весь мир социальных образцов, образцов поведения и деятельности, в рамках которого мы живем и который на каждом шагу эту жизнь определяет. Уже в «Поучении Мерикара», памятнике египетской письменности, который относят к XXII или даже XXIII веку до нашей эры, сказано: «Подражай отцам своим и предкам своим...» [Цит. по: 2, с. 34]. Поучение мудрое, но у нас в принципе и нет другого пути. Подражая отцам своим и предкам своим, мы в детстве осваиваем язык и овладеваем миром окружающих нас вещей, получаем элементарные производственные навыки и навыки общежития, включаемся в детские игры и в «игры» взрослых людей. Даже прямохождение, вероятно, связано не только с нашими биологическими возможностями, но и с культурными образцами. «Не следует, однако, думать, – писал еще Вовенарг, – что самобытность исключает подражание. Я не знаю ни одного великого человека, который не следовал бы образцам. Руссо подражал Маро, Корнель – Лукану и Сенеке, Боссюэ – пророкам, Расин – грекам и Вергилию» [3, с. 29].
А теперь нам необходимо сделать всего один маленький шаг и понять, что отцы наши и предки наши – это и мы сами по отношению к тем, кто придет после нас. А это значит, что хотим мы этого или нет, но каждый из нас потенциально хранитель и творец Культуры, он ее как-то воспроизводит, она живет или умирает благодаря ему, и он за нее ответствен. Другое дело – как он это свое предначертание выполняет. Важно понять, что любой наш шаг, любой поступок, любое произнесенное слово, с одной стороны, воспроизводит, а с другой – задает социокультурные образцы, представляя собой акт жизни Культуры. Все, что делается, делается так или иначе в контексте существующих образцов, а все, что сделано, высказано, записано, стало прошлым, входит в свою очередь в универсум Культуры, приобретает функции образца и определяет в той или иной степени дальнейшую жизнь людей. Интеллигентен тот, кто понимает это и осознает свою ответственность.
Очевидно, что это не связано с разделением труда, с обязательной принадлежностью к элите художников, писателей или ученых. Каждая прожитая жизнь, т. е. цепь поступков, решений и заблуждений, становится достоянием культуры и представляет социокультурную ценность. «Я охотно удержал бы некоторых друзей от писания драм или эпопей, – писал А. Франс, – но никогда не стал бы удерживать того, кто задумал бы диктовать свои воспоминания, даже если бы то была моя кухарка бретонка, которая умеет читать только свой молитвенник и твердо верит, что мой дом по ночам посещает душа башмачника и просит, чтобы молились за нее. Интересная получилась бы книга, если бы одно из этих бедных невежественных созданий способно было раскрыть свою душу и свое понимание мира со своей той глубокой наивностью, которая поднимается до высот поэзии». Чуть позже он продолжает: «Я не думаю, что только люди исключительные имеют право рассказывать о себе. Напротив, я полагаю, что очень интересно, когда это делают простые смертные» [4, с. 25–26].
Но чем же тогда интеллигент отличается от этих «простых смертных» и в чем содержание его ответственности, если любая прожитая жизнь представляет собой социокультурную ценность, независимо от того, как она прожита? Дело в том – и это ключ к ответу, – что Культура нуждается не только в позитивных образцах, но и в образцах-запретах; в прошлом нам важно все, включая и ошибки, и преступления. В прошлом, но не в настоящем. В прошлом они важны как предупреждения, важны, чтобы их не повторять. Вот тут мы и оказываемся ответственными перед Культурой, ответственными за то, чтобы понять смысл прошлого, постигнуть его уроки, следовать его наставлениям. Любой наш поступок свидетельствует о степени нашего понимания. История – это драма, которая нуждается в интерпретации не в меньшей, а в большей степени, чем «Гамлет» Шекспира, если вы хотите осуществить еще одну его постановку. И события истории, и биографии людей – это «метафоры», призванные определять нашу сегодняшнюю жизнь. И сталинизм – это уже «метафора», и как таковая, как жестокий урок истории не должна быть забыта ни в коем случае, ибо забыть – значит повторить.
Итак, интеллигентность – это ответственность перед Культурой в плане воспроизведения ее позитивных образцов, позитивного опыта, осознание того, что самим фактом своих поступков мы даем интерпретацию «метафор» прошлого. И это касается всех сторон нашей жизни, включая чисто бытовые и тривиальные акции.
Однажды автор гулял по парку с одним очень солидным и образованным человеком, который неожиданно, вынув изо рта сигарету, небрежно и, вероятно, машинально бросил ее на газон. Прочитав удивление в моих глазах, он спохватился и сказал: «Все равно все бросают!» Газон красноречиво свидетельствовал о том, что он прав, но я, страшно сказать, вдруг усомнился в том, что он интеллигентный человек. Ведь газоны свидетельствовали не только о том, что все бросают, – они не менее красноречиво показывали, к чему это приводит. Увы, но мы довольно часто не понимаем даже таких тривиально простых уроков нашей истории.
Хочется привести еще один пример, иллюстрирующий сказанное. Несколько лет тому назад группа работников искусства отправилась в качестве экскурсантов на завод художественной керамики. Гости осмотрели и обсудили все со знанием дела и захотели что-нибудь купить. Но им объяснили, что купить ничего нельзя. И тут, уже за воротами завода, появился некий дядя, который, ныряя в специально проделанный лаз, стал выносить за пятерку то чайничек, то кувшинчик. Продолжалось это недолго: доброго дядю, видимо, кто-то спугнул. И тут оказалось, что одна почтенная дама держит кувшинчик, хотя заплатить не успела, а другая заплатила, но осталась с пустыми руками. «Это мой кувшинчик!» – сказала заплатившая дама. «Нет, мой! Я заплачу!» – сказала дама с кувшинчиком. Разгорелся спор: солидная дама кувшинчик отдавать не хотела, заплатившая дама не хотела брать деньги. Все сели в автобус, а по дороге во время одной из остановок обнаружилось, что кто-то рылся в сумке солидной дамы и экспроприировал кувшинчик. Ответственность за акцию взял на себя седовласый мужчина, заявив, что действовал во имя справедливости. Скандал разразился страшный. Один из участников событий спросил меня, кто, по моему мнению, прав, а кто виноват. Очевидно, однако, что виноваты были все участники, ибо они не сумели подняться над ситуацией и воспроизвели типично мещанские образцы поведения. Интеллигентностью здесь и не пахло, ибо в противном случае всей истории просто не было бы с самого начала.